Евгений Сергеевич Боткин родился 27 мая 1865 года в Царском Селе Санкт-Петербургской губернии. Он был четвертым ребенком, рожденным от первого брака его отца Сергея Петровича с Анастасией Александровной Крыловой. (Доктор С.П. Боткин был известный на весь мир корифей отечественной терапевтической школы.)

Как духовная, так и бытовая атмосфера в этой семье была уникальной. А финансовое благополучие рода Боткиных, заложенное предпринимательской деятельностью его деда Петра Кононовича Боткина, - известного в России поставщика чая, - позволяла всем его наследникам вести безбедное существование на проценты от таковой. И, может быть, поэтому в этом роду было так много творческих личностей - врачей, художников и литераторов. Но наряду с этим, Боткины состояли еще в родстве и с такими известными деятелями русской культуры, как поэт А.А. Фет и меценат П.М. Третьяков. Сам же Евгений Боткин с раннего детства был страстным поклонником музыки, называя занятия таковой «освежающей ванной».

В семье Боткиных много музицировали. Сам же Сергей Петрович играл на виолончели под аккомпанемент своей супруги, беря частные уроки у профессора Санкт-Петербургской Консерватории И.И. Зейферта. Таким образом, с самого раннего детства Е.С. Боткин получил основательное музыкальное образование и приобрел тонкий музыкальный слух.

Кроме занятий музыкой, семья Боткиных жила также насыщенной общественной жизнью. На ставшие знаменитыми «Боткинские субботы» собирался столичный бомонд: профессора ИМПЕРАТОРСКОЙ Военно-Медицинской Академии, писатели и музыканты, коллекционеры и художники, среди которых были такие выдающиеся личности, как И.М. Сеченов, М.Е. Салтыков-Щедрин, А.П. Бородин, В.В. Стасов и др.

Уже с детских лет у Е.С. Боткина стали проявляться такие черты характера как скромность, доброе отношение к окружающим и неприятие насилия.

Так в своей книге «Мой брат» Петр Сергеевич Боткин писал: «С самого нежного возраста его прекрасная и благородная натура была полна совершенства. Он никогда не был похож на других детей. Всегда чуткий, из деликатности, внутренне добрый, с необычайной душой, он испытывал ужас от любой схватки или драки. Мы, другие мальчишки, бывало, дрались с неистовством. Он, по обыкновению своему, не участвовал в наших поединках, но когда кулачный бой принимал опасный характер, он, рискуя получить травму, останавливал дерущихся. Он был очень прилежен и смышлен в учебе».

Начальное домашнее образование позволило Е.С. Боткину в 1878 году поступить сразу в 5-й класс 2-й Санкт-Петербургской Классической Гимназии, где почти сразу же проявились его блестящие способности в области естественных наук. Поэтому после окончания этого учебного заведения в 1882 году он поступает на Физико-Математический Факультет ИМПЕРАТОРСКОГО Санкт-Петербургского Университета. Однако пример отца-врача и любовь к медицине оказались сильнее, и уже на следующий год (сдав экзамены за первый курс университета) он поступает на младшее отделение открывшегося Приготовительного Курса ИМПЕРАТОРСКОЙ Военно-Медицинской Академии.

В 1889 году умирает отец Евгения Сергеевича и почти в это же время он успешно оканчивает ИВМА третьим в выпуске, удостоившись звания Лекаря с отличием и именной Пальцевской премии, которую присуждали «третьему по старшинству баллов в своем курсе…»

Свой путь практикующего эскулапа Е.С. Боткин начинает в январе 1890 года с должности Врача-ассистента Мариинской больницы для бедных, а в декабре этого же года его командируют в Германию, где он проходит практику у ведущих врачей и знакомится с обустройством больниц и больничного дела.

По окончанию врачебной практики в мае 1892 года Евгений Сергеевич приступает к работе Врача ИМПЕРАТОРСКОЙ Придворной Певческой Капеллы, а с января 1894 года он вновь возвращается к работе в Мариинской больнице в качестве сверхштатного Ординатора.

Одновременно с клинической практикой Е.С. Боткин занимается научными изысканиями, основными направлениями в которых были работы в области иммунологии, сущности процесса лейкоцитоза, защитных свойств форменных элементов крови и др.

В 1893 году Е.С. Боткин вступает в брак с Ольгой Владимировной Мануйловой, а на следующий год в их семье рождается первенец - сын Дмитрий. /Забегая немного вперёд, нужно сказать, что в семье Евгения Сергеевича было четверо детей: сыновья - Дмитрий (1894-1914), Юрий (1896-1941), Глеб (1900-1969) и дочь - Татьяна (1899-1986)/

8 мая 1893 года Е.С. Боткин блестяще защищает диссертацию на соискание степени доктора медицины по теме «К вопросу о влиянии альбумоз и пептонов на некоторые функции животного организма», которую он посвящает своему отцу. А его официальным оппонентом на этой защите был наш выдающийся соотечественник и физиолог И.П. Павлов.

В 1895 году Е.С. Боткин вновь командируется в Германию, где на протяжении двух лет повышает свою квалификацию, занимаясь практикой в медицинских учреждениях Хайдельберга и Берлина, а также посещает лекции немецких профессоров Г. Мунка, Б. Френкеля, П. Эрнста и др.

В мае 1897 года Е.С. Боткин избирается Приват-доцентом ИВМА.

18 октября 1897 года он читает студентам свою вступительную лекцию, которая весьма примечательна тем, что весьма наглядно показывает его отношение к больным:

«Раз приобретенное вами доверие больных переходит в искреннюю привязанность к вам, когда они убеждаются в вашем неизменно сердечном к ним отношении. Когда вы входите в палату, вас встречает радостное и приветливое настроение - драгоценное и сильное лекарство, которым вы нередко гораздо больше поможете, чем микстурами и порошками. (…) Только сердце для этого нужно, только искреннее сердечное участие к больному человеку. Так не скупитесь же, приучайтесь широкой рукой давать его тому, кому оно нужно. Так, пойдем с любовью к больному человеку, чтобы вместе учиться, как ему быть полезным».

С началом Русско-Японской войны 1904 - 1905 года Е.С. Боткин уходит добровольцем в Действующую Армию, в которой назначается Заведующим Медицинской частью Российского Общества Красного Креста (РОКК) в Маньчжурской Армии.

Однако, занимая эту достаточно высокую административную должность, он, тем не менее, большую часть времени предпочитает находиться на передовых позициях.

Рассказывают, что однажды в Полевой Лазарет был доставлен раненый Ротный Фельдшер. Оказав ему первую помощь, Е.С. Боткин взял его медицинскую сумку и вместо него отправился на передовую.

Свое отношение к участию в этой войне, доктор Е.С. Боткин довольно подробно описывает в своей книге «Свет и тени Русско-Японской войны 1904 - 5 г.г. (Из писем к жене)», изданной в Санкт-Петербурге в 1908 году, некоторые выдержки из которой приводятся ниже:

«За себя я не боялся: никогда еще я не ощущал в такой мере силу своей Веры. Я был совершенно убежден, что как ни велик риск, которому я подвергался, я не буду убит, если Бог того не пожелает, я не дразнил судьбу, не стоял у орудий, чтобы не мешать стреляющим, но я сознавал, что я нужен, и это сознание делало мое положение приятным».

«Удручаюсь все более и более ходом нашей войны, и потому больно, что столько проигрываем и столько теряем, но едва ли не больше потому, что целая масса наших бед есть только результат отсутствия у людей духовности, чувства долга, что мелкие расчеты становятся выше понятий об Отчизне, выше Бога». (Лаоян, 16 мая 1904 г.),

«Сейчас прочел все последние телеграммы о падении Мукдена и об ужасном отступлении нашем к Тельнику. Не могу передать тебе своих ощущений. (…) Отчаяние и безнадежность охватывает душу. Что-то будет у нас в России? Бедная, бедная родина». (Чита, 1 марта 1905 г.).

Ратный труд доктора Е.С. Боткина на занимаемом им посту не остался без внимания его непосредственного начальства и по окончанию этой войны «За отличие, оказанное в делах против японцев», он был удостоен Орденов Святого Владимира II и III степени с мечами и бантом.

Но внешне спокойный, волевой и всегда доброжелательный доктор Е.С. Боткин на самом деле был человеком весьма сентиментальным, на что нам прямо указывает П.С. Боткин в уже упоминаемой книге «Мой брат»:

«….я приехал на могилу к отцу и вдруг на пустынном кладбище услышал рыдания. Подойдя ближе, увидел лежащего на снегу брата (Евгения). «Ах, это ты, Петя, вот пришел с папой поговорить», - и снова рыдания. А через час никому во время приема больных и в голову не могло прийти, что этот спокойный, уверенный в себе и властный человек мог рыдать, как ребенок».

6 мая 1905 года доктор Е.С. Боткин назначается Почетным Лейб-Медиком Императорской Семьи, о чем он узнает, находясь еще в Действующей Армии.

Осенью 1905 года он возвращается в Санкт-Петербург и приступает к преподавательской работе в ИВМА, а в 1907 году назначается Главным Врачом Георгиевской Общины Сестер Милосердия Красного Креста, медицинскую часть которой с 1870 года возглавлял его покойный отец.

После смерти Лейб-Медика Густава Ивановича Гирша, последовавшей в 1907 году, Царская Семья осталась без одного из таковых, вакантное место которого требовало срочного восполнения. Кандидатура же нового придворного врача была названа самой Государыней, которая на вопрос, кого бы она хотела видеть на его месте, ответила: «Боткина». А на вопрос, какого из них именно (в то время в Санкт-Петербурге было два Боткина), сказала: «Того, который воевал». (Хотя родной брат Е.С. Боткина - Сергей Сергеевич был тоже участником минувшей Русско-японской войны.)

Таким образом, начиная с 13 апреля 1908 года, Евгений Сергеевич Боткин стал Почётным Лейб-Медиком Государя Императора Николая II Александровича и Его Семьи, в точности повторив карьерный путь своего отца, который был Лейб-Медиком двух предыдущих Императоров - Александра II и Александра III.

Надо сказать, что к тому времени все Медицинские чины (так официально назывались врачи при Высочайшем Дворе), обслуживающие Царскую Семью, состояли в штате Министерства ИМПЕРАТОРСКОГО Двора и Уделов, представляя собой довольно значительную по количественному составу группу лучших титулованных специалистов по многим врачебным специальностям: терапевта, хирурга, окулиста, акушера, педиатра, дантиста и др.

Свою любовь к больным, Е.С. Боткин перенес и на Августейших пациентов, так как в круг его непосредственных обязанностей входило врачебное наблюдение и лечение все членов Царской Семьи: от неизлечимо больного Наследника Цесаревича до Государя.

Непосредственно сам Государь относился к Е.С. Боткину с нескрываемой симпатией и доверием, терпеливо выдерживая все лечебно-диагностические процедуры.

Но если здоровье Государя было, можно сказать, отменным (если не считать плохой стоматологической наследственности и периодических болей геморроидального характера), то наиболее сложными пациентами для доктора Е.С. Боткина были Государыня и Наследник.

Еще в раннем детстве, принцесса Алиса Гессен-Дармштадская перенесла дифтерию, осложнения после которой с годами сказались в довольно частых приступах ревматизма, периодических болях и отеках в ногах, а также в нарушении сердечной деятельности и аритмии. А, кроме того, развитию таковых в немалой степени поспособствовали и пять перенесенных родов, окончательно подорвавших Ее, и без того слабый организм.

Из-за этих постоянных недугов, извечных страхов за жизнь Своего бесконечно больного Сына и прочих внутренних переживаний, внешне величавая, но по сути очень больная и рано состарившаяся Государыня, была вынуждена отказываться от длительных прогулок, уже вскоре после его рождения. К тому же, из-за постоянных отеков ног, Ей приходилось носить специальную обувь, над размером которой, порой, подшучивали злые языки. Болям в ногах, зачастую, сопутствовали и постоянные сердцебиения, а сопровождавшие их приступы головной боли на недели лишали Государыню покоя и сна, отчего Она была вынуждена надолго оставаться в постели, а если и выходить на воздух, то не иначе, как в специальной прогулочной коляске.

Но еще больше хлопот доктору Е.С. Боткину доставлял Наследник Цесаревич Алексей Николаевич, врожденная и смертельная болезнь которого требовала его повышенного врачебного внимания. И случалось так, что он дни и ночи напролет проводил у его постели, оказывая ему не только медицинскую помощь, но и врачуя не мене важным для любого больного лекарством - человеческим участием к горю больного, отдавая этому несчастному созданию все тепло своего сердца.

И такое участие не могло не найти взаимный отклик в душе его маленького пациента, который однажды напишет своему любимому доктору: «Я вас люблю всем своим маленьким сердцем».

В свою очередь, Евгений Сергеевич также всей душой привязался к Наследнику и всем остальным Членам Царской Семьи, не раз говоря своим домочадцам, что: «Своей добротой Они сделали меня рабом до конца дней моих».

Однако отношения Лейб-медика Е.С. Боткина с Царской Семьей не всегда были такими уж безоблачными. И причиной тому - его отношение к Г.Е. Распутину, послужившее той самой «черной кошкой», которая пробежала между ним и Государыней. Как и большинство верноподданных, знавших о Старце Григории лишь со слов людей никогда с ним не общавшихся, а посему по своему недомыслию всячески муссирующих и раздувающие о нем самые грязные слухи, начало которым положили личные враги Государыни в лице, так называемых, «черных». (Так Государыня называла своих недругов, объединившихся вокруг Двора Черногорских Княжон - Станы Николаевны и Милицы Николаевны, которые стали жёнами Великих Князей Николая Николаевича-младшего и его родного брата Петра Николаевича.) И как ни странно, в них верили не только люди далекие от Высочайшего Двора, но и такие приближенные к нему лица, как и сам Е.С. Боткин. Ибо он, попав под влияние этих слухов и сплетен во вселенском масштабе, искренне уверовал в них, а посему, подобно многим, считал Г.Е. Распутина «злым гением» Царской Семьи.

Но как человек исключительной честности, никогда не изменявший своим принципам и никогда не шедший на компромисс, если таковой противоречит его личной убежденности, Е.С. Боткин как-то отказал даже Государыне в Ее просьбе принять у себя на дому Г.Е. Распутина. «Оказать медицинскую помощь любому - мой долг, - сказал Евгений Сергеевич. Но на дому такого человека не приму».

В свою очередь, это заявление не могло не охладить на некоторое время отношения между Государыней и Ее любимым Лейб-Медиком. Посему после одного из кризисов болезни, случившимся у Наследника Цесаревича осенью 1912 года, когда профессора Е.С. Боткин и С.П. Федоров, а также Почетный Лейб-Хирург В.Н. Деревенко признали себя бессильными перед таковой, Государыня стала еще больше доверять Г.Е. Распутину. Ибо последний, обладая Божьим Даром целительства, не ведомым упомянутым светилам. А посему силой молитвы и заговоров сумел вовремя остановить открывшееся у Наследника внутреннее кровотечение, которое с большой долей вероятности могло бы закончиться для него летальным исходом.

Как врач и человек исключительной нравственности, Е.С. Боткин никогда не распространялся на стороне о здоровье своих Августейших пациентов. Так, Начальник Канцелярии Министерства ИМПЕРАТОРСКОГО Двора Генерал-Лейтенант А.А. Мосолов в своих воспоминаниях «При Дворе последнего Российского Императора» упоминал о том, что: «Боткин был известен своей сдержанностью. Никому из свиты не удалось узнать от него, чем больна Государыня и какому лечению следуют Царица и Наследник. Он был, безусловно, преданный Их Величествам слуга».

Занимая столь высокое положение и будучи весьма близким к Государю человеком, Е.С. Боткин, тем не менее, был весьма далек от какого-либо «вмешательства в Российскую государственную политику». Однако, как гражданин, он просто не мог не видеть всей пагубности общественных настроений, которые считал главными причинами поражения в Русско-Японской войне 1904 - 1905 года. Хорошо также понимал он и то, что разжигаемая врагами Престола и Отечества ненависть к Царской Фамилии и всему Дому Романовых выгодна лишь врагам России - той России, которой на протяжении многих лет служили его предки и за которою он воевал на полях сражений.

Пересмотрев впоследствии свое отношение к Г.Е. Распутину, он стал презирать тех людей, которые сочиняли или повторяли разные небылицы о Царской Семье и Ее личной жизни. И о таких людях он отзывался следующим образом: «Если бы не было Распутина, то противники Царской Семьи и подготовители революции создали бы его своими разговорами из Вырубовой, не будь Вырубовой, из меня, из кого хочешь».

И еще: «Я не понимаю, как люди, считающие себя монархистами и говорящие об обожании Его Величества, могут так легко верить всем распространяемым сплетням, могут сами их распространять, возводя всякие небылицы на Императрицу, и не понимают, что, оскорбляя Ее, они тем самым оскорбляют Ее Августейшего Супруга, которого якобы обожают».

К этому времени не совсем все удачно складывалось и личная жизнь Евгения Сергеевича.

В 1910 году, оставив детей на его попечение, от него уходит жена, увлекшаяся модными в то время революционными идеями, а вместе с ними и молодым, годившимся ей в сыновья студентом Рижского Политехнического Института, который был моложе ее на целых 20 лет. После ее ухода, Е.С. Боткин остался с тремя младшими детьми - Юрием, Татьяной и Глебом, так как его старший сын - Дмитрий к тому времени уже жил самостоятельно. Внутренне сильно переживая уход жены, Евгений Сергеевич с еще большей энергией стал отдавать тепло своей души оставшимся на его попечении детям. И, надо сказать, что те - обожавшие своего отца, платили ему полной взаимностью, всегда ожидая его с работы и тревожась, всякий раз, когда он задерживался.

Пользуясь несомненным влиянием и авторитетом при Высочайшем Дворе, Е.С. Боткин, тем не менее, никогда не использовал таковое в личных целях. Так, к примеру, его внутренние убеждения не позволили замолвить словечко, чтобы выхлопотать «теплое место» даже для своего собственного сына Дмитрия - Хорунжего Лейб-Гвардии Казачьего полка, ушедшего с началом Первой мировой войны на фронт и погибшим 3 декабря 1914 года. (Горечь этой утраты стала незаживающей кровоточащей раной в отцовском сердце, боль от которой сохранялась в нем до самых последних дней его жизни.)

А еще через несколько лет в России наступили новые времена, обернувшиеся для нее политической катастрофой. В конце февраля 1917 года началась, затеянная кучкой изменников, великая смута, которая уже в начале марта привела к отречению Государя от Престола.

Подвергнутые домашнему аресту и содержавшиеся под стражей в Царскосельском Александровском Дворце, Государь и Его Семья, практически, оказалась заложниками грядущих событий. Ограниченные свободой и изолированные от внешнего мира Они пребывали в нем лишь с самыми близкими людьми, в числе которых был и Е.С. Боткин, не пожелавший покинуть Царскую Семью, ставшей ему еще более родной с началом выпавших на Ее долю испытаний. (Лишь на самое короткое время он оставляет Августейшую Семью, чтобы оказать помощь больной тифом вдове его погибшего сына Дмитрия, а когда ее состояние не стало более вызывать у него опасений, Евгений Сергеевич без каких-либо просьб и принуждения возвратился назад к Августейшим Узникам.)

В конце июля 1917 года Министр-Председатель Временного Правительства А.Ф. Керенский объявил Государю и Его Семье о том, что все они вместо поездки в Крым, будут отправлены в один из сибирских городов.

Верный своему долгу, Е.С. Боткин, ни минуты не колеблясь, принимает решение разделить Их участь и выехать в эту сибирскую ссылку вместе со своими детьми. А на вопрос Государя, на кого он оставит своих самых младших детей Татьяну и Глеба, он ответил, что для него нет ничего выше, чем забота об Их Величествах.

Прибыв в Тобольск, Е.С. Боткин, вместе со всеми слугами бывш. Царя, проживал в доме рыбопромышленника Корнилова, расположенном поблизости Губернаторского дома, куда была поселена Царская Семья.

В доме Корнилова Е.С. Боткин занимал две комнаты, где он в соответствии с полученным разрешением мог принимать солдат Сводного Гвардейского Отряда по охране бывшего царя и местное население и куда 14 сентября 1917 года прибыли его дети Татьяна и Глеб.

Об этих последней в своей жизни днях врачебной практики, об отношении солдат, тобольчан и просто приезжавшего к нему издалека местного населения, Е.С. Боткин написал в последнем письме, адресованному «другу Саше»: «Их доверие меня особенно трогало, и меня радовала их уверенность, которая их никогда не обманывала, что и приму их с тем же вниманием и лаской, как всякого другого больного и не только как равного себе, но и в качестве больного, имеющего все права на все мои заботы и услуги».

Жизнь семьи доктора Е.С. Боткина в Тобольске подробно описана в книге воспоминаний его дочери Татьяны «Воспоминания о Царской Семье и Ее жизни до и после революции». Так, в частности, она упоминает о том, что, несмотря на то, что личная переписка ее отца подвергалась цензуре, сам он, в отличие от других узников, мог свободно передвигаться по городу, квартира его никогда не подвергалась досмотру, а записаться к нему на прием мог любой, кто пожелает.

Но относительно безмятежная жизнь в Тобольске закончилась с прибытием в него 20 апреля 1918 года Чрезвычайного Комиссара ВЦИК В.В. Яковлева с отрядом боевиков, который объявил Царской Семье, что по распоряжению Советской власти он в самое ближайшее время должен будет вывезти Ее из города, согласно известного только ему маршруту следования.

И вновь, даже в этой ситуации, полной тревог и неизвестности, Лейб-Медик Е.С. Боткин, верный своему врачебному и моральному долгу, отправляется вместе Государем, Государыней, Их Дочерью Марией и др. навстречу своей гибели.

В ночь с 25 на 26 апреля 1918 года они выезжают из Тобольска и следуют на подводах в сторону Тюмени. Но что характерно! Страдая в пути следования от бесконечной дорожной тряски, холода и почечных колик, доктор Е.С. Боткин остается доктором даже в этой нестерпимо болезненной для него обстановке, отдав свою шубу Великой Княжне Марии Николаевне, которая, отправившись в это неблизкое путешествие, не захватила с собой по-настоящему теплых вещей.

27 апреля Августейшие Узники и сопровождающие Их лица добрались до Тюмени, а 30 апреля, после нескольких дней дорожных мытарств и приключений, были доставлены в Екатеринбург, где Е.С. Боткин в качестве пленника был помещен под арест в ДОН.

Находясь в доме Ипатьева, Е.С. Боткин, верный врачебному долгу, делал все для того, чтобы хоть как-то облегчить участь своих Венценосных пациентов.

Вспоминая об этом годы спустя, бывший Комендант Дома особого Назначения Я.М. Юровский писал:

«Доктор Боткин был верный друг семьи. Во всех случаях по тем или иным нуждам семьи он выступал ходатаем. Он был душой и телом предан семье и переживал вместе с семьей Романовых тяжесть их жизни».

Почти тоже самое, более сорока лет спустя вспоминал и его бывший помощник Г.П. Никулин:

«Как правило, всегда ходатаем по всем всевозможным, значит, делам был всегда, вот, доктор Боткин. Он, значит, обращался…»

И в этом они оба были абсолютно правы, так как все просьбы арестованных передавались, либо непосредственно Комендантам ДОН (А.Д. Авдееву или сменившему его Я.М. Юровскому), либо дежурным членам Уральского Облсовета (таковые назначались в первый месяц пребывания Царской Семьи в ДОН, где несли суточное дежурство).

После прибытия в Екатеринбург и размещения в доме Ипатьева перевезенных из Тобольска Августейших Детей, доктор Е.С. Боткин понимает, что его «угасающих сил» для ухода за больным Наследником Цесаревичем явно не хватает.

Поэтому уже на следующий день он пишет на имяА.Г. Белобородова записку нижеследующего содержания:

«Екатеринбург.

В [Екатеринбургский] Областной Исполнительный комитет

Господину Председателю.

Как врач, уже в течение десяти лет наблюдающий за здоровьем семьи Романовых, находящейся в настоящее время в ведении Областного Исполнительного Комитета вообще и в частности Алексея Николаевича, обращаюсь к Вам, господин Председа-тель, с следующей усерднейшей просьбой. Алексей Николаевич, лечение которого ведет доктор Вл.[адимир] Ник.[олаевич] Деревенко, подвержен страданиям суставов под влиянием уши-бов, совершенно неизбежных у мальчика его возраста, сопровождающихся выпотеванием в них жидкости и жесточайшими вследствие этого болями. День и ночь в таких случаях мальчик так невыразимо страдает, что никто из ближайших родных его, не говоря уже о хронически больной сердцем матери его, не жалеющей себя для него, не в силах долго выдерживать ухода за ним. Моих угасающих сил тоже не хватает. Состоящий при нем Клим Григорьевич Нагорный после нескольких бессонных и пол-ных мучений ночей сбивается с ног и не в состоянии был бы выдерживать вовсе, если б на смену и помощь ему не являлись преподаватели Алексея Николаевича - г. Гиббс и в особенности воспитатель его г. Жильяр. Спокойные и уравновешенные, они, сменяя один другого, чтением и переменою впечатлений отвлекают в течение дня больного от его страданий, облегчая ему их и давая тем временем родным его и Нагорному возможность поспать и собраться с силами для смены их в свою очередь. Г. Жильяр, к которому Алексей Николаевич за семь лет, что он находится при нем неотлучно, особенно привык и привязался, проводит около него во время болезни иногда и целые ночи, отпуская измученного Нагорного выспаться. Оба преподавате-ля, особенно же, повторяю, г. Жильяр, являются для Алексея Николаевича совершен-но незаменимыми, и я, как врач, должен признать, что они зачастую приносят боль-ному более облегчения, чем медицинские средства, запас которых для таких случаев, к самолечению, крайне ограничен.

Ввиду всего изложенного, я и решаюсь, в дополнение к просьбе родителей боль- ного, беспокоить Областной Исполнительный Комитет усерднейшим ходатайством допустить г.г. Жильяра и Гиббса к продолжению их самоотверженной службы при Алексее Николаевиче Романове, а ввиду того, что мальчик как раз сейчас находится в одном из острейших приступов своих страданий, особенно тяжело им переносимых вследствие переутомления путешествием, не отказать допустить их - в крайности же хотя бы одного г. Жильяра - к нему завтра же.

Доктор Ев.[гений] Боткин

Передавая эту записку адресату, комендант А.Д. Авдеев не удержался от того, чтобы не наложить на нее собственную резолюцию, которая как нельзя лучше выразила его отношение, не только к больному ребенку и доктору Е.С. Боткину, но и ко всей Царской Семье в целом:

«Просмотрев настоящую просьбу доктора Боткина, считаю, что из этих слуг один яв-ляется лишним, т.е. дети все царские и могут следить за больным, а поэтому предлагаю Пред-седателю Облсовета немедля поставить на вид этим зарвавшимся господам ихнее положение. Комендант Авдеев».

В настоящее время, среди многих исследователей царской темы, которые в своих работах делают определенную ставку на так называемые «воспоминания очевидца» Й. Мейера. (Бывшего военнопленного Австро-Венгерской армии Йоганна Людвига Майера, опубликовавшие таковые в 1956 году в немецком журнале «Семь дней» под названием «Как погибла Царской Семья».) Так вот, согласно этому «источнику» появилась версия о том, что, после посещения ДОН политическим руководством Урала возникла идея переговорить с доктором Е.С. Боткиным, вызвав его в помещение «Революционного Штаба».

« (…) Мебиус, Маклаванский и доктор Милютин сидели в комнате Рево-люционного штаба, когда вошел доктор Боткин. Этот Боткин был ве-ликаном. (…)

Тогда Маклаванский начал говорить:

- Слушайте, доктор, - сказал он своим приятным, всегда искреннем голосом,- Революционный штаб решил Вас отпустить на свободу. Вы врач и желаете помочь страдающим людям. Для этого Вы имеете у нас доста-точно возможностей. Вы можете в Москве взять управление больницей или открыть собственную практику. Мы Вам дадим даже рекомендации, так что никто не сможет иметь что-нибудь против Вас.

Доктор Боткин молчал. Он смотрел на сидящих перед ним людей и, казалось, не мог побороть известного недоверия к ним. Казалось, что он почуял западню. Маклаванский должен был это почувствовать, так как он продолжал убедительно:

- Поймите нас, пожалуйста, правильно. Будущее Романовых выглядит несколько мрачновато.

Казалось, что доктор начинал медленно понимать. Его взор пере-ходил с одного на другого. Медленно, почти запинаясь, решился он на ответ:

- Мне, кажется, я Вас правильно понял, господа. Но, видите ли, я дал царю мое честное слово оставаться при нем до тех пор, пока он жив. Для человека моего положения, невозможно не сдержать такого слова. Я также не могу оставить наследника одного. Как могу я это совместить со своей совестью? Вы все же должны это понять...

Маклаванский бросил короткий взгляд на своих товарищей. Пос-ле этого он обратился еще раз к доктору:

- Конечно, мы это понимаем, доктор, но видите ли, сын неизлечим, это Вы знаете лучше чем мы. Для чего Вы жертвуйте собой для... ну, скажем мы, для потерянного дела... Для чего, доктор?

- Потерянное дело? - спросил Боткин медленно. Его глаза забле-стели.

- Ну, если Россия гибнет, могу и я погибнуть. Но ни в коем слу-чае не оставлю царя!

- Россия не погибнет! - сказал Мебиус резко.

- Мы позаботимся об этом. Большой народ не погибнет...

- Хотите Вы меня разъединить силой с царем? - спросил Боткин с холодным выражением лица.

- Этому я все же не поверю, господа!

Мебиус посмотрел пристально на доктора. Но теперь вступил доктор Милютин.

- Вы не несете никакой ответственности в проигранной войне, доктор, - сказал он слащавым голосом.

- Мы Вам ничего не можем поста-вить в упрек, мы только считаем своим долгом Вас предупредить о Ва-шей личной гибели...

Доктор Боткин сидел несколько минут молча. Его взор был устрем-лен в пол. Комиссары уже верили, что он передумает. Но вдруг облик доктора изменился. Он приподнялся и сказал:

- Меня радует, что есть еще люди, которые озабочены моей личной судьбой. Я Вас благодарю за то, что Вы мне идете навстречу... Но помогите этой несчастной семье! Вы сделаете хорошее дело. Там в доме цветут великие души России, которые облиты грязью политиков. Я благодарю Вас, господа, но я останусь с царем! - сказал Боткин и встал. Его рост превышал всех.

- Мы сожалеем, доктор, - сказал Мебиус.

- В таком случае, поезжайте опять назад. Вы можете ещё обдумать».

Конечно же, этот разговор - чистой воды вымысел, равно как и личности Маклаванского и доктора Милютина.

И, тем не менее, не всё в «воспоминаниях» Й. Мейера оказалось плодом его необузданной фантазии. Так, упоминаемый им «Революционный Штаб» в действительности всё же существовал. (До мая 1918 года он назывался Штабом Революционного Западного фронта по борьбе с контрреволюцией, после чего его сотрудники были зачислены в штат Средне-Сибирского Окружного Комиссариата по Военным делам в котором Й. Мейер стал занимать весьма скромную должность переписчика Агитационного Отдела).

Как и все узники дома Ипатьева, доктор Е.С. Боткин писал письма и получал ответы на них из далёкого Тобольска, где оставались его дочь Татьяна и младший сын Глеб. (В настоящее время в ГА РФ имеются несколько писем Т.Е. Боткиной, которые та написала в Екатеринбург своему отцу.)

Вот отрывок одного из них от 4 мая (23 апреля) 1918 года, в которое она вкладывает всю свою дочернюю любовь:

« (…) Драгоценный, золотой ненаглядный мой папулечка!

Вчера мы были ужасно обрадованы твоим первым письмом, которое целую неделю шло из Екатеринбурга; тем не менее это были наиболее свежие известия о тебе, потому что приехавший вчера Матвеев с которым Глеб разговаривал, не мог нам сказать ничего кроме того, что у тебя была почечная колика <неразб.> этого я ужасно боялась, но судя по тому, что ты уже <неразб.> писал, что здоров я надеюсь, что эта колика была несильная. (…)

Не могу себе представить, когда мы увидимся, т.к. у меня нет никакой надежды на <неразб.> уехать со всеми, но я постараюсь приехать все-таки поближе к тебе. Без тебя здесь сидеть <неразб.> очень скучно, да и бесцельно. Хочется какого-нибудь дела, а не знаешь, чем заняться, да и долго ли придется здесь жить? От Юры за это время было всего одно письмо, да и то старое от 17 марта, а больше ничего.

Пока кончаю, мой дорогой. Не знаю, дойдет ли до тебя моё письмо. А если дойдёт, то когда. И кто же будет читать до тебя (эта фраза вписана между строчками мелким почерком. - Ю.Ж. )

Целую тебя, мой драгоценный, много, много и крепко - как люблю.

До свидания, мой дорогой, мой золотой, мой любимый. Надеюсь, что скоро увидимся. Целую тебя еще много раз.

Твоя Таня».

« (…) Пишу тебе уже из новых наших комнат и надеюсь, что это письмо дойдет до тебя, т.к. его везет комиссар Хохряков. Он также сказал, что может доставить тебе сундук с вещами, в который я уложила всё, что у нас было из твоих вещей, т.е. несколько фотографий, сапоги, бельё, платье, папиросы, одеяло и осеннее пальто. Аптеки я тоже сдала комиссару как имущество семьи, не знаю, получишь ли ты наше письмо. Я же тебя крепко-прекрепко обнимаю, мой ненаглядный, за твои такие хорошие и ласковые письма».

Писал письма из ипатьевского дома и Евгений Сергеевич. Писал своим младшим детям - Татьяне и Глебу в Тобольск, своему сыну Юрию, а также младшему брату Александру Сергеевичу Боткину. На сегодняшний день известно, по крайней мере, о четырёх его посланиях двум последним лицам. Первые три, датированные 25 апреля (8 мая), 26 апреля (9) мая и 2 (15) мая были адресованы Юрию, а четвёртое, написанное 26 июня (9 июля), Александру...

Весьма интересено и их содержание. Так, к примеру, в своём первом письме он рассказывал о погоде и на редкость коротких прогулках:

«…Особенно после пребывания на воздухе, в садике, где я большую часть времени сижу. Да и время-то это пока, вследствие холодной и неприятной погоды, было весьма непродолжительным: только в первый раз, когда нас выпустили, да вчера мы гуляли по 55 минут, а то 30, 20 и даже 15. Ведь третьего дня у нас было ещё 5 градусов мороза, а сегодня утром ещё шёл снег, сейчас, впрочем, уже свыше 4 градусов тепла».

Второе, упоминаемое выше письмо было более пространным. Однако примечательно то, в нём он не только не сетует на судьбу, но даже по-христиански жалеет своих гонителей:

«… Пока мы по-прежнему в нашем временном, как нам было сказано, помещении, о чём я нисколько не жалею, как потому, что оно вполне хорошо , так и потому, что в «по-стоянном» без остальной семьи и их сопровождающих было бы, вероятно, очень пусто, если оно, как надо надеяться, хотя бы тех же размеров, что был дом в Тобольске. Прав-да, садик здесь очень мал, но пока погода не заставляла особенно об этом жалеть. Впрочем, должен оговориться, что это чисто личное мое мнение, т. к. при нашей общей покорности судьбе и людям, которым она нас вручила, мы даже не задаемся вопросом о том, «что день грядущий нам готовит», ибо знаем, что «довлеет дневи злоба его»... и мечтаем только о том, чтобы эта самодовлеющая злоба дня не была бы действительно зла.

… А новых людей нам уж немало пришлось перевидать здесь: и коменданты меняются, точнее, подмениваются часто, и комиссия какая-то заходила осматривать наше помещение, и о деньгах приходили нас допрашивать, с пред-ложением избыток (которого, кстати сказать, у меня, как водится, и не оказалось) передать на хранение и т. п. Сло-вом, хлопот мы причиняем им массу, но, право же, мы ни-кому не навязывались и никуда не напрашивались. Хотел было прибавить, что и ни о чем не просим, но вспомнил, что это было бы неверно, т. к. мы постоянно принуждены беспокоить наших бедных комендантов и о чем-нибудь просить: то денатурированный спирт вышел и не на чем согревать пищу или варить рис для вегетарианцев, то ки-пяток просим, то водопровод закупорился, то белье нужно отдать в стирку, то газеты получить и т. д. и т. п. Просто совестно, но иначе ведь невозможно, и вот почему особенно дорога и утешительна всякая добрая улыбка. Вот и сейчас ходил просить разрешения погулять немного и утром: хотя и свежевато, но солнце светит приветливо, и в первый раз сделана попытка погулять утром… И она была также приветливо разрешена.

… Кончаю карандашом, т.к. вследствие праздников не мог ещё получить, ни отдельного пера, ни чернил, и я всё пользуюсь чужими, да и то больше всех».

В своём третьем письме Е.С. Боткин также рассказывал сыну про те новые события, которые произошли в месте их нового заключения:

«… Со вчерашнего дня погода резко повернула у нас на тепло, кусок неба, видный из моего, ещё не замалёванного извёсткой окна, - ровно серо-голубого цвета, указывающего на безоблачность, но от всех ласк природы нам немножко суждено видеть, т.к. нам разрешён лишь час в день прогулки в один или два приёма…

… Сегодня я обновляю свою почтовую бумагу, которую мне вчера любезно доставили, и пишу своим новым пером и своими чернилами, которые обновил уже вчера в письме к деткам.Всё это очень, кстати, поспело, т.к. завладевая чужим пером и чернильницей, я постоянно кому-нибудь мешал ими пользоваться, а бумагу, серенькую, уложенную мне Танюшей, я уже давно извёл и писал на кусках писчей; извёл и все маленькие конвертики, кроме одного.

… Ну, вот и погуляли ровно час. Погода оказалась очень приятной - лучше, чем можно было предполагать за замазанными стёклами. Мне нравится это нововведение: я не вижу больше перед собой деревянную стену, а сижу как в благоустроенной зимней квартире; знаешь, когда мебель в чехлах, как и у нас сейчас, а окна - белые. Правда, света, разумеется, значительно меньше и он получается таким рассеянным, что слабым глазам больно, но ведь дело идёт к лету, которое бывает здесь, может быть, очень солнечным, а мы - петроградцы, солнцем не избалованы».

Свой последний в жизни день рождения Е.С. Боткин Евгений Сергеевич также встретил в доме Ипатьева: 27(14) мая ему исполнилось 53 года. Но, несмотря на столь еще, сравнительно небольшой возраст, Евгений Сергеевич уже чувствовал приближение смерти, о чем написал в своём последнем письме к своему младшему брату Александру, в котором вспоминает о минувших днях, изливая всю боль своей души… (Его, довольно объёмный текст, вряд ли стоит приводить, так как он не раз публиковался в различных изданиях. См. Татьяна Мельник (урождённая Боткина) « Жизнь Царской Семьи до и после революции», М., фирма «Анкор», 1993; «Царский Лейб-Медик» Т.Е. Боткина под редакцией К.К. Мельник и Е.К. Мельник. С-Петербург, АНО «Издательство «Царское Дело», 2010 и др.)

Письмо это так и осталось неотправленным (в настоящее время хранится в ГА РФ), о чем позднее вспоминал уже упоминавшийся Г.П. Никулин:

«Боткин, значит… Вот я повторяю, что он всегда за них ходатайствовал. Просил за них что-нибудь там сделать: священника позвать, понимаете, вот…, на прогулку вывести или, там, часики подчинить, или еще что-нибудь, там, какие-нибудь мелочи.

Ну, вот однажды я, значит, проверил письмо Боткина. Писал его, адресовал он его сыну (младшему брату. - Ю.Ж.) на Кавказ. Значит, он пишет, примерно, так:

«Вот, дорогой мой (забыл, там, как его звали: Серж или не Серж, неважно, как), вот я нахожусь там-то. Причем, я должен тебе сообщить, что когда царь-государь был в славе, я был с ним. И теперь, когда он в несчастье, я тоже считаю своим долгом находиться при нем. Живем мы так и так (он «так» - это завуалировано пишет). Причем, я на подробностях не останавливаюсь потому, что не хочу утруждать…, не хочу утруждать людей, на обязанностях которых лежит чтение [и] проверка наших писем».

Ну, вот это было единственное письмо при моем… Больше он не писал. Письмо [это], конечно, никуда не отправлялось».

И свой последний час Е.С. Боткин встретил вместе с Царской Семьёй.

17 июля 1918 года, приблизительно, в 1 час. 30 мин. полуночи Евгений Сергеевич был разбужен Комендантом Я.М. Юровским, который сообщил ему, что в виду предполагаемого нападения на дом отряда анархистов, все арестованные должны спуститься в подвал, откуда их, возможно, перевезут в более безопасное место.

После того, как доктор Е.С. Боткин разбудил всех остальных, все узники собрались в столовой, откуда проследовали через кухню и смежную с ней комнату на лестничную площадку верхнего этажа. По имеющейся там лестнице в 19 ступеней они в сопровождении Я.М. Юровского, Г.П. Никулина, М.А. Медведева (Кудрина), П.З. Ермакова и двух латышей с винтовками из числа внутренней охраны спустились по оной на нижний этаж и через имеющуюся там дверь вышли во внутренний дворик. Оказавшись на улице, все они прошли несколько метров по двору, после чего вновь зашли в дом и, пройдя через анфиладу комнат нижнего этажа, оказались в той самой, где приняли мученическую смерть.

Описывать весь ход дальнейших событий не имеет смысла, так как об этом писалось множество раз. Однако после того как Я.М. Юровский объявил узникам, что их «принуждены расстрелять», Евгений Сергеевич смог только произнести чуть хрипловатым от волнения голосом: «Так нас никуда не повезут?»

После того, как, путем немалых усилий, Я.М. Юровским наконец-то была остановлена стрельба, принявшая безалаберный характер, многие из жертв оказались еще живы...

«Но когда, наконец, мне удалось остановить (стрельбу. - Ю.Ж. ), - писал он позднее в своих воспоминаниях, - я увидел, что многие еще живы. Например, доктор Боткин лежал, оперевшись локтём правой руки, как бы в позе отдыхающего, револьверным выстрелом [я] с ним покончил…»

То есть, Я.М. Юровский прямо сознаётся в том, что лично застрелил бывшего Лейб-Медика Е.С. Боткина и чуть ли не гордится этим…

Что ж, время всё расставило по своим местам. И ныне те, кто считал себя «героями Октября» перешли в разряд заурядных и убийц и гонителей Русского Народа.

А христианский подвиг Евгения Сергеевича Боткина, как продолжателя славной врачебной династии и человека долга и чести, даже спустя десятилетия не остался незамеченным. На состоявшемся 1 ноября 1981 года Поместном Соборе РПЦЗ он был причислен к лику Святых Новомучеников Российских от власти безбожной пострадавших под именем Святого Новомученика Евгения Боткина.

17 июля 1998 года останки Е.С. Боткина были торжественно захоронены вместе с останками Членов Царской Семьи в Екатерининском приделе Собора Петра и Павла в Санкт-Петербурге.

«Выстрелом в голову я прикончил его», – написал впоследствии Юровский. Он откровенно позировал и хвастался убийством. Когда в августе 1918-го попытались найти останки доктора Боткина, обнаружили лишь пенсне с разбитыми стёклами. Их осколки смешались с другими – от медальонов и образков, пузырьков и флакончиков, принадлежавших семье последнего русского Царя.

3 февраля 2016 года Евгений Сергеевич Боткин был причислен Русской Церковью к лику святых. За его прославление, само собой, ратовали православные медики. Многие оценили подвиг врача, сохранившего верность пациентам. Но не только это. Его вера была осознанной, выстраданной, вопреки искушениям времени. Евгений Сергеевич прошёл путь от неверия к святости, как хороший доктор идёт к больному, лишив себя права выбора – идти или нет. Много десятилетий говорить о нём было запрещено. Он лежал в это время в безымянной могиле – как враг народа, казнённый без суда и следствия. При этом именем его отца, Сергея Петровича Боткина, была названа одна из самых известных клиник в стране – он был прославлен как великий врач.

Первый врач империи

И слава эта была совершенно заслуженной. После смерти доктора Пирогова Сергей Боткин стал самым уважаемым врачом Российской империи.

А ведь до девяти лет его считали умственно отсталым. Отец, богатый питерский чаеторговец Пётр Боткин, даже обещал отдать Серёжу в солдаты, как вдруг выяснилось, что мальчик не различает букв из-за сильного астигматизма. Выправив Сергею зрение, обнаружили в нём большой интерес к математике. По этой стезе он и собирался пойти, но неожиданно Император Николай I запретил принимать лиц недворянского происхождения на любые факультеты, кроме медицинского. Идея государя была далека от реальности и долго не просуществовала, однако на судьбе Сергея Боткина она отразилась самым счастливым образом.

Начало его известности было положено в Крымскую войну, которую Сергей Петрович провёл в Севастополе в медицинском отряде Николая Ивановича Пирогова. В 29-летнем возрасте стал профессором. Не достигнув сорока, основал Эпидемиологическое общество. Был личным врачом Императора Александра Освободителя, а затем лечил его сына, Александра Миротворца, совмещая это с работой в бесплатных амбулаториях и «заразных бараках». В его гостиную набивалось иной раз до пятидесяти больных, с которых врач не брал за приём ни копейки.

Сергей Петрович Боткин

В 1878 году Сергей Петрович был избран председателем Общества русских врачей, которым руководил до самой смерти. Не стало его в 1889-м. Говорят, что за всю жизнь Сергей Петрович поставил лишь один неверный диагноз – самому себе. Был уверен, что страдает печёночными коликами, а скончался от болезни сердца. «Смерть унесла из этого мира самого непримиримого своего врага», – писали газеты.

«Если к делам врача присоединяется вера…»

Евгений был четвёртым ребёнком в семье. Пережил смерть матери, когда ему было десять лет. Она была редкой женщиной, достойной мужа: играла на множестве инструментов и тонко понимала музыку и литературу, в совершенстве владела несколькими языками. Супруги вместе устраивали знаменитые Боткинские субботы. Собирались родственники, в число которых входили поэт Афанасий Фет, меценат Павел Третьяков, и друзья, в том числе основатель российской физиологии Иван Сеченов, писатель Михаил Салтыков-Щедрин, композиторы Александр Бородин и Милий Балакирев. Все вместе за большим овальным столом они представляли из себя в высшей степени своеобразное сборище.

В этой чудесной атмосфере прошло раннее детство Евгения. Брат Пётр рассказывал: «Внутренне добрый, с необычайной душой, он испытывал ужас от любой схватки или драки. Мы, другие мальчишки, бывало, дрались с неистовством. Он, по обыкновению своему, не участвовал в наших поединках, но когда кулачный бой принимал опасный характер, он, рискуя получить травму, останавливал дерущихся…»

Здесь проглядывает образ будущего военврача. Евгению Сергеевичу доводилось перевязывать раненых на передовой, когда снаряды рвались так близко, что его осыпало землёй. По желанию матери Евгений получил домашнее образование, а после её смерти поступил сразу в пятый класс гимназии. Подобно отцу, он выбрал поначалу математику и даже отучился год в университете, но потом всё-таки предпочёл медицину. Военно-медицинскую академию закончил с отличием. Отец успел порадоваться за него, но в тот же год Сергея Петровича не стало. Пётр Боткин вспоминал, как тяжело Евгений пережил эту потерю: «Я приехал на могилу к отцу и вдруг на пустынном кладбище услышал рыдания. Подойдя ближе, увидел лежащего на снегу брата. “Ах, это ты, Петя, вот пришёл с папой поговорить”, – и снова рыдания. А через час никому во время приёма больных и в голову не могло прийти, что этот спокойный, уверенный в себе и властный человек мог плакать, как ребёнок».

Лишившись поддержки родителя, Евгений далее всего добивался сам. Стал врачом Придворной капеллы. Стажировался в лучших германских клиниках, изучая детские болезни, эпидемиологию, практическое акушерство, хирургию, нервные болезни и заболевания крови, по которым защитил диссертацию. В то время врачей было ещё слишком мало, чтобы позволить себе узкую специализацию.

Женился Евгений Петрович в двадцать пять лет на 18-летней дворянке Ольге Владимировне Мануйловой. Супружество поначалу складывалось удивительно. Ольга рано осиротела, и муж стал для неё всем. Лишь чрезвычайная занятость мужа вызывала огорчение Ольги Владимировны – он работал в трёх и более местах, следуя примеру отца и многих других медиков той эпохи. Из Придворной капеллы спешил в Мариинскую больницу, оттуда – в Военно-медицинскую академию, где преподавал. И это не считая командировок.

Ольга была религиозна, а Евгений Сергеевич поначалу относился к вере скептически, но впоследствии полностью переменился. «Среди нас было мало верующих, – писал он о выпускниках академии незадолго до казни, летом 1918-го, – но принципы, исповедуемые каждым, были близки к христианским. Если к делам врача присоединяется вера, то это по особой к нему милости Божией. Одним из таких счастливцев – путём тяжкого испытания, потери моего первенца, полугодовалого сыночка Серёжи, – оказался и я».

«Свет и тени русско-японской войны»

Так называл он свои воспоминания о фронте, где возглавил Георгиевский госпиталь Красного Креста. Русско-японская война была первой в жизни Боткина. Итогом этой затянувшейся командировки стали два боевых ордена, опыт помощи раненым и огромная усталость. Впрочем, книга его «Свет и тени русско-японской войны» начинались со слов: «Мы едем весело и удобно». Но то было в дороге. Следующие записи совсем иные: «Они пришли, эти несчастные, но ни стонов, ни жалоб, ни ужасов не принесли с собой. Это пришли, в значительной мере пешком, даже раненые в ноги (чтобы только не ехать в двуколке по этим ужасным дорогам), терпеливые русские люди, готовые сейчас опять идти в бой».

Однажды, при ночном обходе Георгиевского госпиталя, Евгений Сергеевич увидел, как раненный в грудь солдатик по фамилии Сампсонов обнимает в бреду санитара. Когда Боткин пощупал его пульс и погладил, раненый потащил обе его руки к своим губам и начал их целовать, вообразив, что это пришла мать. Затем стал звать тятей и вновь поцеловал руку. Поразительно было, что никто из страдальцев «не жалуется, никто не спрашивает: «За что, за что я страдаю?» – как ропщут люди нашего круга, когда Бог посылает им испытания», – писал Боткин.

Сам он не жаловался на трудности. Наоборот, говорил, что прежде медикам было куда труднее. Вспоминал об одном герое-враче времён русско-турецкой войны. Тот приехал раз в госпиталь в шинели на голом теле и в солдатских рваных опорках, несмотря на сильный мороз. Оказалось, что встретил раненого, но перевязать его было нечем, и врач разорвал своё бельё на бинты и повязку, а в остальное одел солдата.

Скорее всего, Боткин поступил бы так же. К середине июня относится его первый подвиг, описанный довольно скупо. Во время выезда на передовую Евгений Сергеевич попал под артобстрел. Первая шрапнель разорвалась вдалеке, но затем снаряды начали ложиться всё ближе, так что выбитые ими камни полетели в людей и лошадей. Боткин хотел уже покинуть опасное место, когда подошёл раненный в ногу солдат. «Это был перст Божий, который и решил мой день», – вспоминал Боткин. «Иди спокойно, – сказал он раненому, – я останусь за тебя». Взял санитарную сумку и отправился к артиллеристам. Орудия били непрерывно, и земля, покрытая цветочками, тряслась под ногами, а там, где падали японские снаряды, буквально стонала. Евгению Сергеевичу поначалу показалось, что стонет раненый, но потом убедился, что именно земля. Это было страшно. Впрочем, за себя Боткин не боялся: «Никогда ещё я не ощущал в такой мере силу своей веры. Я был совершенно убеждён, что, как ни велик риск, которому я подвергался, я не буду убит, если Бог того не пожелает; а если пожелает – на то Его святая воля».

Когда сверху раздался зов: «Носилки!» – он побежал туда вместе с санитарами, посмотреть, нет ли истекающих кровью. Оказав помощь, присел ненадолго отдохнуть.

«Один из батарейных санитаров, красивый парень Кимеров, смотрел на меня, смотрел, наконец выполз и сел подле меня. Жаль ли ему стало, видеть меня одиноким, совестно ли, что они покинули меня, или моё место ему казалось заколдованным, – уж не знаю. Он оказался, как и вся батарея, впрочем, первый раз в бою, и мы повели беседу на тему о воле Божией… Над нами и около нас так и рвало – казалось, японцы избрали своей целью ваш склон, но во время работы огня не замечаешь.

– Простите меня! – вдруг вскрикнул Кимеров и упал навзничь. Я расстегнул его и увидел, что низ живота его пробит, передняя косточка отбита и все кишки вышли наружу. Он быстро стал помирать. Я сидел над ним, беспомощно придерживая марлей кишки, а когда он скончался, закрыл ему глава, сложил руки и положил удобнее…»

Что подкупает в записях Евгения Сергеевича, так это отсутствие цинизма, с одной стороны, и пафоса – с другой. Он удивительно ровно шёл всю жизнь между крайностями: живой, радостный и в то же время тяжело переживающий за людей. Жадный до всего нового и чуждый революции. Не только его книга, его жизнь – это история, прежде всего, русского христианина, созидающего, страдающего, открытого для Бога и всего лучшего, что есть в мире.

«Боя всё нет, и я продолжаю писать. Следовало бы брать пример с солдатиков. Спрашиваю одного раненого, которого застал за письмом:

– Что, друг, домой пишешь?

– Домой, – говорит.

– Что же, описываешь, как тебя ранили и как ты молодцом дрался?

– Никак нет, пишу, что жив и здоров, а то бы старики страховаться стали.

Вот оно – величие и деликатность простой русской души!»

1 августа 1904-го. Отступление. Всё, без чего можно обойтись, отослали в Ляоян, в том числе иконостас и шатёр, в котором была устроена церковь. Но служба всё-таки продолжилась. Вдоль канавки, которая окружала полевую церковь, натыкали сосенок, сделали из них Царские врата, поставили одну сосенку за алтарём, другую – впереди перед аналоем, приготовленным для молебна. На две последние сосенки повесили по образу. И получилась церковь, которая казалась ещё ближе всех других к Богу потому, что стоит непосредственно под Его небесным покровом. Перед молебном священник, который в бою под сильным огнём причащал умирающих, сказал несколько простых и сердечных слов на тему о том, что за Богом молитва, а за Царём служба не пропадают. Его громкий голос ясным эхом раздавался над ближайшей горой в направлении к Ляояну. И казалось, что эти звуки из нашего жуткого далёка так и будут скакать с горы на гору к родным и близким, стоящим на молитве, в бедную, дорогую отчизну.

«– Стойте, люди! – казалось, говорил Божий гнев: – Очнитесь! Тому ли Я учу вас, несчастные! Как дерзаете вы, недостойные, уничтожать то, чего не можете создать?! Остановитесь, безумные!»

Боткин вспоминал, как познакомился с одним офицером, которого как отца малолетнего мальчика пытались устроить подальше от передовой. Но он рвался в полк и, наконец, добился своего. Что было дальше? После первого боя этот несчастный, ещё недавно жаждавший войны и славы, представлял командиру полка остаток своей роты, человек в двадцать пять. «Где рота?» – спросили его. Молодому офицеру сдавило горло, и он едва мог проговорить, что она вся – тут!

«Да, я устал, – признавался Боткин, – я невыразимо устал, но устал только душой. Она, кажется, вся изболела у меня. Капля по капле истекало сердце моё, и скоро у меня его не будет: я буду равнодушно проходить мимо искалеченных, израненных, голодных, иззябших братьев моих, как мимо намозолившего глаза гаоляна; буду считать привычным и правильным то, что ещё вчера переворачивало всю душу мою. Чувствую, как она постепенно умирает во мне…»

«Мы пили дневной чай в большом шатре-столовой, в приятной тишине счастливой домашней обстановки, когда к самой палатке нашей подъехал верхом К. и, не слезая с коня, крикнул нам голосом, в котором слышалось, что всё пропало и спасенья нет:

– Мир, мир!

Совершенно убитый, войдя в палатку, он бросил свою фуражку на землю.

– Мир! – повторил он, опускаясь на скамейку…»

Жена и дети давно заждались Евгения Сергеевича. А ещё ждал его тот, о ком он на войне не помышлял, кто лежал ещё в колыбели. Цесаревич Алексей, несчастный ребёнок, родившийся с тяжёлой наследственной болезнью – гемофилией. Болезни крови были предметом докторской диссертации Евгения Сергеевича. Это предопределило выбор Императрицы Александры Фёдоровны, кому стать новым лейб-медиком Царской Семьи.

Лейб-медик императора

После смерти личного врача Царской Семьи, доктора Гирша, Императрицу спросили, кто должен занять его место. Она ответила:

– Боткин.

– Который из них? – уточнили у неё.

Дело в том, что хорошо известен как врач был также и брат Евгения Сергеевича – Сергей.

– Тот, что был на войне, – пояснила Царица.

Ей не стали говорить, что оба Боткиных приняли участие в боевых действиях. Евгений Сергеевич как военврач был известен всей России.

Увы, Цесаревич Алексей был тяжело болен, да и здоровье Государыни оставляло желать много лучшего. Из-за отёков Императрица носила специальную обувь и не могла долго гулять. Приступы сердцебиения и головные боли надолго приковывали её к постели. Навалилась и масса других обязанностей, которые Боткин притягивал как магнит. Например, продолжал заниматься делами Красного Креста.

Татьяна Боткина с братом Юрием

Отношения с женой, хотя прежде они любили друг друга, начали стремительно ухудшаться. «Жизнь при дворе была не очень весёлой, и ничто не вносило разнообразия в её монотонность, – вспоминала дочь Татьяна. – Мама ужасно скучала». Она чувствовала себя брошенной, едва ли не преданной. На Рождество 1909-го доктор подарил жене изумительный кулон, заказанный у Фаберже. Когда Ольга Владимировна открыла коробочку, дети ахнули: так красив был опал, отделанный бриллиантами. Но их мать лишь недовольно произнесла: «Ты же знаешь, что я не выношу опалы! Они приносят несчастье!» Собралась вернуть подарок обратно, однако Евгений Сергеевич терпеливо сказал: «Если это тебе не нравится, ты можешь всегда его обменять». Она обменяла кулон на другой, с аквамарином, но счастья не прибавилось.

Уже немолодая, но всё ещё красивая женщина, Ольга Владимировна томилась, ей начало казаться, что жизнь проходит мимо. Она влюбилась в учителя своих сыновей, прибалтийского немца Фридриха Лихингера, который был почти вдвое младше её, и вскоре стала жить с ним открыто, потребовав у мужа развода. Не только сыновья, но и младшие дети – Татьяна и мамин любимчик Глеб – решили остаться с отцом. «Если бы ты её покинул, – сказал Глеб отцу, – я остался бы с ней. Но когда она тебя покидает, я остаюсь с тобой!» В Великий пост Ольга Владимировна решила причаститься, но по дороге в храм повредила ногу и решила, что даже Бог от неё отвернулся. А муж – нет. Супруги были в шаге от того, чтобы примириться, но… все придворные в Царском Селе, все прежние знакомые смотрели сквозь неё, словно она была пустым местом. Это ранило Евгения Сергеевича не меньше, чем его жену. Он был в гневе, но даже дети видели в ней чужую. И Ольга Владимировна вдруг поняла, что как прежде уже не будет. Потом была Пасха, самая безрадостная в их жизни.

«Через несколько дней мы с облегчением узнали, – писала Татьяна, – что она опять уезжает “на лечение”. Прощание было тяжёлым, но коротким. Предложенное отцом примирение не состоялось. На этот раз мы почувствовали, что разлука будет долгой, но уже понимали, что иначе не может быть. Никогда больше мы не упоминали имени нашей матери».

В это время доктор Боткин очень сблизился с Цесаревичем, который ужасно страдал. Евгений Сергеевич целые ночи проводил у его постели, и мальчик однажды признался ему: «Я вас люблю всем своим маленьким сердцем». Евгений Сергеевич улыбнулся. Редко ему приходилось улыбаться, когда речь шла об этом царственном ребёнке.

«Боли становились невыносимыми. Во дворце раздавались крики и плач мальчика, – вспоминал начальник дворцовой охраны Александр Спиридович. – Температура быстро поднималась. Боткин ни на минуту не отходил от ребёнка». «Я глубоко удивлён их энергией и самоотверженностью, – писал преподаватель Алексея и великих княжон Пьер Жильяр о докторах Владимире Деревенко и Евгении Боткине. – Помню, как после долгих ночных дежурств они радовались, что их маленький пациент снова в безопасности. Но улучшение наследника приписывалось не им, а… Распутину».

Распутина Евгений Сергеевич недолюбливал, полагая, что тот играет в старца, не являясь им на самом деле. Он даже отказался принять этого человека у себя дома в качестве пациента. Впрочем, будучи врачом, не мог отказать в помощи вовсе и лично отправился к больному. К счастью, виделись они всего несколько раз в жизни, что не помешало появлению слухов, что Евгений Сергеевич – поклонник Распутина. Это была, конечно, клевета, но она имела свою подоплёку. Бесконечно больше, чем Григория, Боткин презирал тех, кто организовал травлю этого мужика. Он был убеждён, что Распутин лишь повод. «Если бы не было Распутина, – сказал он однажды, – то противники Царской Семьи и подготовители революции создали бы его своими разговорами из Вырубовой, не будь Вырубовой – из меня, из кого хочешь».

«Милый старый колодец»

Доктор Боткин катает цесаревен Марию и Анастасию

Для отношения Евгения Васильевича Боткина к Царской Семье можно подобрать только одно слово – любовь. И чем больше он узнавал этих людей, тем прочнее становилось это чувство. Жила семья скромнее, чем множество аристократов или купцов. Красноармейцев в Ипатьевском доме удивляло потом, что Император носит заштопанную одежду и изношенные сапоги. Камердинер рассказывал им, что перед революцией его господин носил то же самое и ту же обувь. Цесаревич донашивал старые ночные рубашки великих княжон. Девочки не имели во дворце отдельных комнат, обретались по двое.

Бессонные ночи, тяжкий труд подорвали здоровье Евгения Васильевича. Он так уставал, что засыпал в ванне, и лишь когда вода остывала, с трудом добирался до постели. Всё сильнее болела нога, пришлось завести костыль. Временами ему становилось совсем худо. И тогда он менялся ролями с Анастасией, становясь её «пациентом». Царевна так привязалась к Боткину, что рвалась подавать ему мыло в ванной, дежурила у него в ногах, примостившись на диван, не упуская случая рассмешить. Например, когда при закате солнца должна была стрелять пушка, девочка всегда делала вид, что страшно боится, и забивалась в самый дальний уголок, затыкая уши и выглядывая оттуда большими деланно-испуганными глазками.

Очень дружен был Боткин с Великой княжной Ольгой Николаевной. У неё было доброе сердце. Когда в двадцать лет начала получать небольшие карманные деньги, то первым делом вызывалась оплатить лечение мальчика-калеки, которого часто видела во время прогулок, ковыляющим на костылях.

«Когда я вас слушаю, – сказала она однажды доктору Боткину, – мне кажется, что я вижу в глубине старого колодца чистую воду». Младшие цесаревны рассмеялись и с тех пор иногда по-дружески называли доктора Боткина «милый старый колодец».

В 1913-м Царская Семья едва его не лишилась. Началось всё с того, что Великая княжна Татьяна во время торжеств в честь 300-летия Дома Романовых выпила воду из первого попавшегося крана и заболела тифом. Евгений Сергеевич выходил свою пациентку, при этом сам заразившись. Его положение оказалось много хуже, так как дежурства у постели царевны довели Боткина до полного истощения и сильной сердечной недостаточности. Лечил его брат Александр Боткин – неутомимый путешественник и изобретатель, построивший во время русско-японской войны подводную лодку. Он был не только доктором наук в области медицины, но и капитаном второго ранга.

Другой брат – Пётр Сергеевич, дипломат, – узнав из телеграммы, что Евгений совсем плох, примчался в Россию из Лиссабона, пересаживаясь с экспресса на экспресс. Между тем Евгению Сергеевичу стало лучше. «Увидев меня, – писал Пётр, – он улыбнулся такой хорошо знакомой его близким улыбкой, почти нежной, очень русской». «Он нас напугал, – сказал Государь Петру Сергеевичу. – Когда вас уведомили телеграммой, я был в большой тревоге… Он был так слаб, так переработался… Ну, теперь это позади, Бог взял его ещё раз под свою защиту. Ваш брат для меня больше, чем друг… Он всё принимает к сердцу, что с нами случается. Он даже делит с нами болезнь».

Великая война

Незадолго перед войной Евгений Сергеевич написал детям из Крыма: «Поддерживайте и берегите друг друга, мои золотые, и помните, что каждые трое из вас должны четвёртому заменять меня. Господь с вами, мои ненаглядные». Вскоре встретились, счастливые – они были одной душой.

Когда началась война, была надежда, что это ненадолго, что вернутся радостные дни, но эти мечты таяли с каждым днём.

«Мой брат навестил меня в Санкт-Петербурге с двумя своими сыновьями, – вспоминал Пётр Боткин. – “Они сегодня оба уходят на фронт”, – сказал мне просто Евгений, как если б сказал: “Они идут в оперу”. Я не мог смотреть ему в лицо, потому что боялся прочесть в его глазах то, что он так тщательно скрывал: боль своего сердца при виде этих двух молодых жизней, уходящих от него впервые, а может быть, и навсегда…»

– Меня назначили в разведку, – сказал сын Дмитрий при расставании.

– Но тебя ведь ещё не назначили!.. – поправил его Евгений Сергеевич.

– О, это будет скоро, это неважно.

Его действительно назначали в разведку. Потом была телеграмма:

«Ваш сын Дмитрий во время наступления попал в засаду. Считается пропавшим без вести. Надеемся найти его живым».

Не нашли. Разведывательный патруль попал под обстрел немецкой пехоты. Дмитрий приказал своим людям отступать и оставался последним, прикрывая отход. Он был сыном и внуком врачей, бороться за чужие жизни было для него чем-то совершенно естественным. Его конь вернулся обратно, с простреленным седлом, а пленные немцы сообщили, что Дмитрий погиб, дав им свой последний бой. Ему было двадцать лет.

Евгений Сергеевич в тот страшный вечер, когда стало известно, что надежды больше нет, не проявлял никаких эмоций. Когда разговаривал со знакомым, его лицо оставалось неподвижным, голос был совершенно спокойным. Лишь оставшись наедине с Татьяной и Глебом, тихо произнёс: «Всё кончено. Он мёртв», – и горько заплакал. От этого удара Евгений Сергеевич уже никогда не оправился.

Спасала только работа, и не его одного. Императрица и великие княжны очень много времени проводили в госпиталях. Там увидел царевен поэт Сергей Есенин, написавший:

…Где тени бледные и горестные муки,
Они тому, кто шёл страдать за нас,
Протягивают царственные руки,
Благословляя их к грядущей жизни час.
На ложе белом, в ярком блеске света,
Рыдает тот, чью жизнь хотят вернуть…
И вздрагивают стены лазарета
От жалости, что им сжимает грудь.

Всё ближе тянет их рукой неодолимой
Туда, где скорбь кладёт печаль на лбу.
О, помолись, святая Магдалина,
За их судьбу.

Только в Царском Селе Боткин открыл 30 лазаретов. Как всегда, работал на пределе человеческих сил. О том, что он был не просто врачом, а великим врачом, вспоминала одна медицинская сестра. Как-то раз Евгений Сергеевич подошёл к постели солдата, выходца из крестьян. Тот из-за тяжёлого ранения не поправлялся, только худел и пребывал в угнетённом состоянии духа. Дело могло закончиться очень плохо.

«Голубчик, а чего бы ты хотел поесть?» – неожиданно спросил Боткин солдата. «Я, ваше благородие, скушал бы жареных свиных ушек», – ответил тот. Одну из сестёр тут же послали на рынок. После того как больной съел то, что заказывал, он пошёл на поправку. «Представьте только, что ваш больной одинок, – учил Евгений Сергеевич. – А может, он лишён воздуха, света, необходимого для здоровья питания? Балуйте его».

Тайна настоящего врача – человечность. Вот что сказал однажды доктор Боткин своим студентам:

«Раз приобретённое вами доверие больных переходит в искреннюю привязанность к вам, когда они убеждаются в вашем неизменно сердечном к ним отношении. Когда вы входите в палату, вас встречает радостное и приветливое настроение – драгоценное и сильное лекарство, которым вы нередко гораздо больше поможете, чем микстурами и порошками… Только сердце для этого нужно, только искреннее сердечное участие к больному человеку. Так не скупитесь же, приучайтесь широкой рукой давать его тому, кому оно нужно».

«Нужно лечить не болезнь, а больного», – любил повторять его отец Сергей Петрович. Имелось в виду, что люди различны, нельзя их лечить одинаково. Для Евгения Сергеевича эта мысль получила ещё одно измерение: нужно помнить о душе пациента, это очень много значит для исцеления.

Можно было бы ещё много рассказать о той войне, но не станем задерживаться. Время рассказать о последнем подвиге доктора Евгения Сергеевича Боткина.

Накануне

Дыхание революции, всё более смрадное, многих сводило с ума. Люди не становились ответственнее, наоборот, охотно рассуждая о спасении России, энергично подталкивали её к гибели. Одним из подобных энтузиастов был поручик Сергей Сухотин, свой человек в великосветских кругах. Вскоре после Рождества 16-го года он заглянул к Боткиным. В тот же день Евгений Сергеевич позвал в гости фронтовика, которого лечил от ран, – офицера сибирских стрелков Константина Мельника. Знавшие его говорили: «Дай ему десять человек, и он проделает работу сотни с минимальными потерями. Он появляется в опаснейших местах, не кланяясь пулям. Его люди говорят, что он заговорённый, и они правы».

Сухотин со злорадством взялся пересказать очередную сплетню о Распутине – оргию с молодыми дамами из общества, про мужей-офицеров этих женщин, которые ворвались к Григорию с саблями нагло, но полицейские помешали им его прикончить. Этим бредом сивой кобылы поручик не ограничился, заявив, что Распутин и фрейлина Императрицы Анна Вырубова – немецкие шпионы.

– Простите, – внезапно произнёс Мельник, – то, что вы здесь утверждаете, очень тяжкое обвинение. Если Вырубова шпионка, вы должны это доказать.

Сухотин обомлел, потом презрительно и бестолково начал говорить о каких-то интригах.

– Какие интриги? – попробовал уточнить Константин. – Если у вас есть доказательства, сообщите их полиции. А распространять слухи бессмысленно и опасно, особенно если это вредит Их Величествам.

– Я того же мнения, что и Мельник, – вмешался Евгений Сергеевич, желая положить конец этому разговору. – Такие вещи нельзя утверждать без доказательств. Во всяком случае, мы должны доверять нашему Государю при любых обстоятельствах.

Меньше чем через год Сухотин примет участие в убийстве Григория Распутина. Потом хорошо устроится при большевиках, женится на внучке Льва Толстого Софье, но не доживёт и до сорока, разбитый параличом.

Не пройдёт и трёх лет после разговора, как Татьяна Боткина станет женой Константина Мельника. Боткин к этому времени будет уже расстрелян. «Доверять нашему Государю при любых обстоятельствах». Это была предельно точная и умная рекомендация, данная врачом тяжело заболевшей стране. Но время было такое, что люди больше всего верили лжецам.

«В сущности, я уже умер»

Второго марта 1917 года Боткин отправился навестить детей, живших неподалёку под присмотром квартирной хозяйки Устиньи Александровны Тевяшовой. Это была 75-летняя величественная старушка – вдова генерал-губернатора. Через несколько минут после того, как Евгений Сергеевич вошёл в дом, туда вломилась толпа солдат с винтовками.

– У вас генерал Боткин, – приступил к Устинье Александровне прапорщик в папахе и с красным бантом.

– Не генерал, а доктор, приехал лечить больного.

Это было правдой, Евгений Сергеевич действительно лечил брата хозяйки.

– Это всё равно, нам велено всех генералов арестовывать.

– Мне тоже всё равно, кого вы должны арестовывать, а я думаю, что, разговаривая со мной, вдовой генерал-адъютанта, вы, во-первых, должны снять шапки, а во-вторых, можете отсюда убираться.

Опешившие солдаты во главе с предводителем сняли шапки и удалились.

К сожалению, таких людей, как Устинья Александровна, в империи осталось не слишком много.

Государь с семьёй и той частью окружения, что их не предала, оказался под арестом. Выходить дозволялось только в сад, где за Царём через решётку жадно наблюдала наглая толпа. Иногда она осыпала Николая Александрович насмешками. Лишь немногие смотрели на него с болью в глазах.

В это время революционный Петроград, по воспоминаниям Татьяны Боткиной, готовился к празднику – похоронам жертв революции. Так как священников решили не звать, родственники погибших выкрали большую часть и без того немногочисленных тел. Пришлось набирать по мертвецким каких-то китайцев, умерших от тифа, и неизвестных покойников. Хоронили их очень торжественно в красных гробах на Марсовом поле. Подобное мероприятие провели и в Царском Селе. Там жертв революции оказалось совсем мало – шесть солдат, угоревших пьяными в подвале магазина. К ним присоединили кухарку, умершую в больнице, и стрелка, погибшего при усмирении бунта в Петрограде. Погрести их решили под окнами кабинета Государя, чтобы оскорбить его. Погода была прекрасной, зеленели почки на деревьях, но едва красные гробы внесли под звуки «вы жертвою пали в борьбе роковой» в ограду парка, как солнце заволокло тучами и густыми хлопьями стал падать мокрый снег, заслонивший безумное зрелище от глаз Царской Семьи.

В конце мая Евгений Сергеевич был временно выпущен из-под стражи. Заболела невестка – жена погибшего Дмитрия. Доктору передали, что она при смерти, но молодую вдову удалось выходить. Вернуться обратно под арест оказалось куда труднее, пришлось лично встречаться с Керенским. Тот, судя по всему, пытался отговорить Евгения Сергеевича, объяснял, что вскоре Царской Семье придётся отправиться в ссылку, но Боткин был непреклонен. Местом ссылки стал Тобольск, где атмосфера резко отличалась от столичной. Государя здесь продолжали чтить и видели в нём страстотерпца. Присылали конфеты, сахар, торты, копчёную рыбу, не говоря о деньгах. Боткин старался отплатить за это сторицей – врач с мировым именем, он бесплатно лечил всех, кто просил о помощи, брался за совершенно безнадёжных. Татьяна и Глеб жили с отцом.

Дети Евгения Сергеевича остались в Тобольске – он догадывался, что ехать с ним в Екатеринбург слишком опасно. Лично за себя не боялся совершенно.

Как вспоминал один из охранников, «этот Боткин был великаном. На его лице, обрамлённом бородой, блестели из-за толстых стёкол очков пронизывающие глаза. Он носил всегда форму, которую ему пожаловал государь. Но в то время, когда Царь позволил себе снять погоны, Боткин воспротивился этому. Казалось, что он не желал признавать себя пленником».

В этом видели упрямство, но причины стойкости Евгения Сергеевича были в другом. Их понимаешь, читая его последнее письмо, так и не отправленное брату Александру.

«В сущности, я умер, умер для своих детей, для друзей, для дела», – пишет он. А далее рассказывает, как обрёл веру, что для врача естественно – слишком много христианского в его работе. Говорит, как стало для него важно заботиться ещё и о Господнем. Рассказ – обычный для православного человека, но вдруг сознаёшь всю цену его слов:

«Меня поддерживает убеждение, что “претерпевший до конца, тот и спасётся”. Это оправдывает и последнее моё решение, когда я не поколебался покинуть своих детей круглыми сиротами, чтобы исполнить свой врачебный долг до конца. Как Авраам не поколебался по требованию Бога принести Ему в жертву своего единственного сына. И я твёрдо верю, что так же, как Бог спас тогда Исаака, Он спасёт теперь и моих детей, и Сам будет им отцом».

Детям в посланиях из дома Ипатьева он, конечно же, всего этого не открывал. Писал совсем другое:

«Спите вы покойно, мои ненаглядные, драгоценные, да хранит и благословит вас Бог, а я целую и ласкаю вас бесконечно, как люблю. Ваш папа…» «Он был бесконечно добрым, – вспоминал о брате Пётр Сергеевич Боткин. – Можно было бы сказать, что пришёл он в мир ради людей и для того, чтобы пожертвовать собой».

Погибли первыми

Их убивали постепенно. Сначала из Ипатьевского особняка вывели матросов, присматривавших за царскими детьми, Климентия Нагорного и Ивана Седнёва. Красногвардейцы их ненавидели и боялись. Ненавидели, потому что они якобы позорили честь моряков. Боялись, потому что Нагорный – мощный, решительный, сын крестьянина – открыто обещал им набить морды за воровство и издевательства над царственными узниками. Седнёв больше молчал, но молчал так, что мурашки начинали бегать по спинам охраны. Казнили друзей через несколько дней в лесу вместе с другими «врагами народа». По дороге Нагорный ободрял смертников, а Седнёв продолжал молчать. Когда красных выбили из Екатеринбурга, матросов нашли в лесу, исклёванных птицами, и перезахоронили. Многим запомнилась их могила, усыпанная белыми цветами.

После их удаления из особняка Ипатьева красноармейцы уже ничего не стеснялись. Пели похабные песни, исписали стены матерными словами, изрисовали мерзкими изображениями. Не всем охранникам это нравилось. Один рассказывал потом с горечью о великих княжнах: «Унижали и обижали девочек, шпионили за малейшим движением. Мне часто было их жаль. Когда они играли на рояле музыку для танцев, они улыбались, но из глаз их текли слёзы на клавиши».

Затем, 25 мая, казнили генерала Илью Татищева. Перед тем как отправиться в ссылку, Государь предложил сопровождать его графу Бенкендорфу. Тот отказался, сославшись на болезнь жены. Тогда Царь обратился к другу детства Нырышкину. Тот попросил 24 часа на обдумывание, на что Государь сказал, что в услугах Нарышкина более не нуждается. Татищев сразу дал согласие. Очень остроумный и добрый человек, он сильно скрасил жизнь Царской Семьи в Тобольске. Но однажды тихо признался в разговоре с учителем царских детей Пьером Жильяром: «Я знаю, что не выйду из этого живым. Но молю только об одном: чтобы меня не разлучали с Государем и дали мне умереть вместе с ним».

Их всё-таки разделили – здесь, на земле…

Полной противоположностью Татищеву был генерал Василий Долгоруков – скучный, вечно брюзжащий. Но в решительный час не отвернулся, не струсил. Его расстреляли 10 июля.

Их было 52 человека – тех, кто добровольно отправился в изгнание с Царской Семьёй, чтобы разделить их участь. Мы назвали лишь несколько имён.

Казнь

«Надеждой себя не балую, иллюзиями не убаюкиваюсь и неприкрашенной действительности смотрю прямо в глаза», – написал Евгений Сергеевич незадолго до гибели. Едва ли кто из них, приуготовленных на смерть, думал иначе. Задача была простая – остаться собой, остаться людьми в очах Божиих. Все заключённые, кроме Царской Семьи, могли в любой момент купить жизнь и даже свободу, но не захотели этого сделать.

Вот что писал о Евгении Сергеевиче цареубийца Юровский: «Доктор Боткин был верный друг семьи. Во всех случаях по тем или иным нуждам семьи он выступал ходатаем. Он был душой и телом предан семье и переживал вместе с семьёй Романовых тяжесть их жизни».

А помощник Юровского палач Никулин, как-то раз кривляясь, взялся пересказать содержание одного из писем Евгения Сергеевича. Ему запомнились там такие слова: «…Причём я должен тебе сообщить, что, когда Царь-Государь был в славе, я был с ним. И теперь, когда он в несчастье, я тоже считаю своим долгом находиться при нём».

А ведь эти нелюди понимали, что имеют дело со святым!

Он продолжал лечить, помогал всем, хотя сам тяжело болел. Страдая от холода и почечных колик, ещё в Тобольске отдал свою подбитую мехом шинель Великой княжне Марии и Царице. Они потом кутались в неё вдвоём. Впрочем, все обречённые поддерживали друг друга, как могли. Императрица и её дочери ухаживали за своим доктором, кололи ему лекарства. «Страдает очень сильно…» – писала в своём дневнике Императрица. В другой раз рассказала, как Царь читал 12-ю главу Евангелия, а потом они с доктором Боткиным её обсуждали. Речь идёт, очевидно, о главе, где фарисеи требуют от Христа знамения и слышат в ответ, что иного не будет, кроме знамения Ионы пророка: «Ибо как Иона был во чреве кита три дня и три ночи, так и Сын Человеческий будет в сердце земли три дня и три ночи». Это о смерти Его и Воскресении.

Для людей, готовящихся к смерти, эти слова много значат.

В половине второго ночи 17 июля 1918-го года арестованных разбудил комендант Юровский, велев спускаться в подвал. Он предупредил всех через Боткина, что вещей брать не нужно, но женщины набрали какую-то мелочь, подушки, сумочки и, кажется, маленькую собачку, как будто они могли удержать их в этом мире.

Обречённых начали расставлять в подвале так, словно собирались их фотографировать. «Здесь даже стульев нет», – произнесла Государыня. Стулья принесли. Все – и палачи, и жертвы – делали вид, будто не понимают, что происходит. Но Государь, который сначала держал Алёшу на руках, вдруг посадил его за свою спину, прикрывая собой. «Значит, нас никуда не повезут», – сказал Боткин после того, как был зачитан приговор. Это не было вопросом, голос врача был лишён всяких эмоций.

Никто не хотел убивать людей, которые, даже с точки зрения «пролетарской законности», были невиновны. Словно сговорившись, а на самом деле, наоборот, не согласовав своих действий, убийцы начали стрелять по одному человеку – Царю. Лишь случайно две пули попали в Евгения Сергеевича, затем третья задела оба колена. Он шагнул в сторону Государя и Алёши, упал на пол и застыл в какой-то странной позе, словно прилёг отдохнуть. Юровский добил его выстрелом в голову. Осознав свою промашку, палачи открыли огонь по другим приговорённым, но почему-то всё время промахивались, особенно по великим княжнам. Тогда большевик Ермаков пустил в ход штык, а потом стал стрелять девушкам в головы.

Вдруг из правого угла комнаты, где зашевелилась подушка, раздался женский радостный крик: «Слава Богу! Меня Бог спас!» Шатаясь, поднялась с пола горничная Анна Демидова – Нюта. Двое латышей, у которых закончились патроны, бросились к ней и закололи штыками. От крика Анны очнулся Алёша, двигаясь в агонии и закрывая грудь руками. Его рот был полон крови, но он всё силился произнести: «Мама». Яков Юровский снова начал стрелять.

Простившись с Царской Семьёй и отцом в Тобольске, Татьяна Боткина долго не могла уснуть. «Каждый раз, смежая веки, – вспоминала она, – я видела перед глазами картины этой ужасной ночи: лицо моего отца и его последнее благословение; усталую улыбку Государя, вежливо слушающего речи чекиста; затуманенный печалью взгляд Государыни, устремлённый, казалось, в Бог знает какую молчаливую вечность. Набравшись мужества встать, я распахнула окно и села на подоконник, чтобы быть обогретой солнышком. В этом апреле весна действительно излучала тепло, и воздух был необыкновенной чистоты…»

Эти строки она написала шестьдесят лет спустя, быть может пытаясь сказать что-то очень важное о тех, кого любила. О том, что после ночи наступает утро – и стоит распахнуть окно, как Небо вступает в свои права.

"Дорогой мой друг Саша! Делаю последнюю попытку писания настоящего письма - по крайней мере отсюда, - хотя эта оговорка, по-моему, совершенно излишняя: не думаю, чтобы мне суждено было когда-нибудь куда-нибудь откуда-нибудь писать. Мое добровольное заточение здесь настолько же временем не ограничено, насколько ограничено мое земное существование.
Показать полностью.. В сущности, я умер - умер для своих детей, для дела... Я умер, но еще не похоронен или заживо погребен - как хочешь: последствия почти тождественны <...>

У детей моих может быть надежда, что мы с ними еще свидимся когда-нибудь в этой жизни, но я лично себя этой надеждой не балую и неприкрашенной действительности смотрю прямо в глаза. Пока, однако, я здоров и толст по-прежнему, так что мне даже противно иной раз увидеть себя в зеркале <...>

Если "вера без дел мертва есть", то дела без веры могут существовать. И если кому из нас к делам присоединилась и вера, то это только по особой к нему милости Божьей. Одним из таких счастливцев, путем тяжкого испытания, потери моего первенца, полугодовалого сыночка Сережи, оказался и я. С тех пор мой кодекс значительно расширился и определился, и в каждом деле я заботился и о "Господнем". Это оправдывает и последнее мое решение, когда я не поколебался покинуть моих детей круглыми сиротами, чтобы исполнить свой врачебный долг до конца, как Авраам не поколебался по требованию Бога принести ему в жертву своего единственного сына. И я твердо верю, что так же, как Бог спас тогда Исаака, Он спасет теперь и моих детей и сам будет им отцом. Но т.к. я не знаю, в чем положит он их спасение и могу узнать об этом только с того света, то мои эгоистические страдания, которые я тебе описал, от этого, разумеется, по слабости моей человеческой не теряет своей мучительной остроты. Но Иов больше терпел <...>. Нет, видимо, я все могу выдержать, что Господу Богу угодно будет мне ниспослать".

Доктор Евгений Сергеевич Боткин - брату Александру Сергеевичу Боткину, 26 июня/ 9 июля 1918, Екатеринбург.

"Есть события, которые накладывают отпечаток на все последующее развитие нации. Убийство в Екатеринбурге царской семьи одно из них. По собственной воле с семьей императора в числе других его ближайших домочадцев остался и погиб под пулями лейб-медик Евгений Сергеевич Боткин, представитель семьи, сыгравшей огромную роль в истории и культуре нашей страны... О семье, ее традициях и о своей собственной судьбе с «Итогами» беседует внук доктора Боткина — проживающий в Париже Константин Константинович Мельник, ныне известный французский писатель, а в прошлом видный деятель спецслужб генерала де Голля.

— Откуда пошли Боткины, Константин Константинович?

— Есть две версии. По первой из них Боткины родом из посадских людей города Торопца Тверской губернии. В Средние века маленький Торопец процветал. Он находился на пути из Новгорода в Москву, по этому маршруту еще со времен из варяг в греки ходили в Киев и дальше — в Царьград — купцы с караванами. Но с появлением Санкт-Петербурга экономические векторы России поменялись, и Торопец захирел... Впрочем, Боткины — это весьма странно звучащая по-русски фамилия. Когда я работал в Америке, встречал там немало однофамильцев, правда, через букву «д». Так что не исключаю, что Боткины являются потомками переселенцев с Британских островов, приехавших в Россию после революции в Англии и гражданской войны в королевстве. Таких, скажем, как Лермонтовы... Точно известно только то, что Конон Боткин и его сыновья Дмитрий и Петр появились в Москве в самом конце восемнадцатого века. Они имели собственное текстильное производство, но состояние им принесли вовсе не ткани. А чай! В 1801 году Боткин основал фирму, специализирующуюся на оптовой чайной торговле. Дело весьма быстро развивается, и вскоре мой пращур создает не только контору в Кяхте по закупке китайского чая, но и начинает завозить из Лондона индийский и цейлонский. Он так и назывался — боткинский, это было своеобразным знаком качества.

— Помнится, писатель Иван Шмелев приводит московскую прибаутку, с которой торговали боткинским чаем: «Кому — вот те на, а для вас — господина Боткина! Кому пареного, а для вас — баринова!»

— Именно чай был в основе огромного состояния Боткиных. У Петра Кононовича, продолжившего семейное дело, от двух жен было двадцать пять детей. Некоторые из них стали известными персонажами русской истории и культуры. Василий Петрович, старший сын, был известным русским публицистом, другом Белинского и Герцена, собеседником Карла Маркса. Николай Петрович дружил с Гоголем, которому однажды даже спас жизнь. Мария Петровна вышла замуж за поэта Афанасия Шеншина, больше известного как Фет. Другая сестра — Екатерина Петровна — жена фабриканта Ивана Щукина, чьи сыновья стали знаменитыми коллекционерами. А Петр Петрович Боткин, фактически сделавшийся главой семейного дела, после освящения храма Христа Спасителя в Москве был избран его старостой...

Герб Боткиных Фото: из архива Ковалевской Т. О.

Сергей Петрович был одиннадцатым ребенком Петра Кононовича. Его отец с детства определил «в дураки», пригрозил даже отдать в солдаты. И в самом деле: в девять лет мальчик с трудом различал буквы. Ситуацию спас Василий, старший из сыновей. Наняли хорошего домашнего учителя, и вскоре выяснилось, что Сергей весьма одарен математически. Он задумал поступать на математический факультет Московского университета, но Николай I издал указ, запрещающий лицам недворянского сословия идти на все факультеты, кроме медицинского. Сергею Петровичу не оставалось ничего иного, как учиться на врача. Сперва в России, а потом и в Германии, на что ушли практически все деньги, полученные им в наследство. Потом он работал в Военно-медицинской академии в Санкт-Петербурге. А наставником его стал великий русский хирург Николай Пирогов, вместе с которым Сергей побывал на полях Крымской войны.

Медицинский талант Сергея Боткина проявился весьма быстро. Он проповедовал ранее не известную в России врачебную философию: лечить следует не болезнь, а больного, которого нужно любить. Главное — человек. «Холерный яд не минует и великолепных палат богача», — внушал доктор Боткин. Он создает больницу для бедных, которая с тех пор носит его имя, открывает бесплатную амбулаторию. Редкий диагност, он пользуется такой славой, что приглашается лейб-медиком ко двору. Становится первым русским императорским врачом, раньше это были только иностранцы, обычно немцы. Боткин вылечивает императрицу от тяжелой болезни, едет вместе с государем Александром II на русско-турецкую войну.

Единственный неверный диагноз доктор Боткин поставил только самому себе. Он умер в декабре 1889 года, всего на полгода пережив своего близкого друга писателя Михаила Салтыкова-Щедрина, опекуном детей которого был. Сперва Сергею Петровичу собирались воздвигнуть памятник у Исаакиевского собора в Санкт-Петербурге, но потом власти приняли более практичное решение. Императрица Мария Федоровна учредила в госпитале именную кровать: годовой взнос на содержание такой койки предусматривал стоимость лечения больных, «прописанных» в боткинской кровати.

— Учитывая, что и ваш дед стал лейб-медиком, можно сказать, что врач — это потомственная боткинская профессия…

— Да. Ведь врачом был и Сергей, старший сын доктора Сергея Петровича Боткина, мой двоюродный дед. Вся аристократия Санкт-Петербурга лечилась у него. Этот Боткин был настоящим светским львом: вел шумную жизнь, полную страстных романов. В конце концов женился на Александре, дочери Павла Третьякова, одного из богатейших людей России, фанатичного коллекционера.

Боткины — Евгений Сергеевич с женой Ольгой Владимировной и детьми (слева направо) Дмитрием, Глебом, Юрием и Татьяной Фото: из архива Ковалевской Т. О.

— А ваш дед?..

— Евгений Сергеевич Боткин был другим человеком, несветским. До учебы в Германии он получил образование еще и в Военно-медицинской академии в Санкт-Петербурге. В отличие от старшего брата он не открыл дорогостоящую частную практику, а пошел работать в Мариинскую больницу для бедных. Ее учредила императрица Мария Федоровна. Много занимался российским Красным Крестом и Свято-Георгиевской общиной сестер милосердия. Эти структуры существовали лишь благодаря высочайшему меценатству. В советскую эпоху по понятным причинам всегда старались замалчивать большую филантропическую деятельность царской семьи... Когда же началась Русско-японская война, Евгений Сергеевич отправился на фронт, где руководил полевым лазаретом, помогал раненым под огнем.

Вернувшиcь с Дальнего Востока, дед издал книгу «Свет и тени Русско-японской войны», составленную из его писем к жене с фронта. С одной стороны, он воспевает героизм русских солдат и офицеров, с другой — возмущается бездарностью командования и воровскими махинациями интендантства. Поразительно, но никакой цензуре книга не подверглась! Более того, она попала в руки императрице Александре Федоровне. Прочтя ее, царица заявила, что желает видеть автора в качестве личного врача своей семьи. Так мой дед и стал лейб-медиком Николая II.

— И какие отношения устанавливаются у доктора Боткина с монаршими особами?

— C царем — поистине товарищеские. Искренняя симпатия возникает между Боткиным и Александрой Федоровной. Вопреки расхожему мнению, она вовсе не была послушной игрушкой в руках Распутина. Доказательство тому тот факт, что мой дед был полнейшим антиподом Распутину, которого считал шарлатаном и не скрывал своего мнения. Тот знал об этом и неоднократно жаловался царице на доктора Боткина, с которого обещал «живьем содрать шкуру». Но при этом Евгений Сергеевич не отрицал феномена, что Распутин непонятным образом благотворно влиял на цесаревича. Думаю, этому сегодня есть объяснение. Приказывая перестать давать наследнику лекарства, Распутин делал это, конечно, в силу своего фанатизма, но поступал при этом верно. Тогда основным медикаментом был аспирин, которым пичкали по любому поводу. Аспирин же разжижает кровь, а для царевича, страдающего гемофилией, это было все равно что яд...

Доктор Боткин с великими княжнами в Англии Фото: из архива Ковалевской Т. О.

Собственную же семью Евгений Сергеевич Боткин практически не видел. С раннего утра отправлялся в Зимний дворец и пропадал там весь день.

— Но и у вашей матери возникли дружеские отношения с четырьмя дочерями императора. Так, во всяком случае, Татьяна Боткина пишет в своей известной книге мемуаров...

— Эта дружба была в значительной степени придумана моей матерью. Ей так хотелось... Контакты между ними могли возникнуть, пожалуй, лишь в Царском Селе, куда после интернирования императорской семьи отправляется вслед за отцом и моя мать. Потом она по собственной воле едет за царской семьей и в Тобольск. Ей в ту пору едва исполнилось девятнадцать. Натура страстная, даже религиозно-фанатичная, она перед отправкой царской семьи в Екатеринбург явилась к комиссару и потребовала, чтобы ее послали вместе с отцом. На что большевик сказал: «Барышне вашего возраста там не место». То ли «верного ленинца», знавшего, к чему клонится царская ссылка, очаровала красота моей матери, то ли даже большевикам порой не был чужд гуманизм.

— Ваша мать и в самом деле слыла красавицей?

— Она была настолько же хороша собой, насколько, как бы это сказать, неумна... Боткины поселились в Тобольске в маленьком домике, который располагался напротив дома, где заперли царскую семью. Когда большевики взяли под контроль Сибирь, они сделали доктора Боткина (он к тому же обучал наследника и русской литературе) своеобразным посредником между ними и царской семьей. Это Евгения Сергеевича попросили разбудить царскую семью в ту роковую ночь расстрела в Ипатьевском доме. Доктор Боткин тогда, видимо, не ложился спать, словно чувствовал что-то. Сидел за письмом брату. Оно оказалось незаконченным, прерванным на полуслове...

Все личные вещи, оставшиеся от деда в Екатеринбурге, были вывезены большевиками в Москву, где их куда-то спрятали. Так вот, представьте себе! После падения коммунизма ко мне в Париж приехал один из руководителей российских государственных архивов и принес мне то самое письмо. Невероятной силы документ! Мой дед пишет, что скоро умрет, но предпочитает оставить сиротами своих детей, нежели бросить без помощи пациентов и предать клятву Гиппократа...

— Как познакомились ваши родители?

— Мой отец Константин Семенович Мельник был родом с Украины — с Волыни, из зажиточных крестьян. В четырнадцатом году, когда началась великая война, ему едва исполнилось двадцать. На фронте он был многажды ранен и каждый раз лечился в госпиталях, которые содержали великие княжны Ольга и Татьяна. Сохранилось письмо моего отца одной из дочерей царя, где он писал: «Я отправляюсь на фронт, но надеюсь, что вскоре вновь буду ранен и окажусь в вашем госпитале...» Как-то раз после выздоровления его направили в Питер, в санаторий на Садовой улице, который мой дед организовал в собственном доме. И офицер влюбился по уши в семнадцатилетнюю дочь доктора...

Когда же грянула Февральская революция, он дезертировал и, переодевшись крестьянином, отправился в Царское Село, чтобы вновь увидеть свою будущую невесту. Но никого там не нашел и поспешил в Сибирь! У него созрел сумасшедший план: а что, если собрать группу таких же, как он, боевых офицеров и организовать бегство императора из Тобольска?!. Но царя с семьей увезли в Екатеринбург. И тогда поручик Мельник украл мою мать.

Потом пошел офицером в армию Колчака. Служил там в контрразведке. Через всю Сибирь вез мою мать во Владивосток. Они ехали в вагоне для скота, и на каждой станции висели на фонарях казненные красные партизаны... Из Владивостока мои родители уходили на последнем корабле. Он был сербским и шел в Дубровник. Попасть на него было натурально невозможно, но моя мать пошла к сербам и сказала, что она Боткина, внучка врача «белого царя». Они согласились помочь... Естественно, ничего взять с собой мой отец не мог. Прихватил только вот эти самые погоны (показывает) офицера русской армии...

— И вот Франция!

— Во Франции мои родители быстро разошлись. Только три года они прожили в эмиграции вместе. Да это и понятно... Моя мать осталась вся в прошлом. Отец боролся за выживание, а она только скорбела о погибшем императоре и его семье. Еще в Югославии, когда родители были в лагере для эмигрантов, им последовало предложение отправиться под Гренобль. Там, в местечке Рив-сюр-Фюр, один французский промышленник создавал фабрику и решил ангажировать работать на ней русских. Поселили эмигрантов в заброшенном замке. На работу ходили строем, да и у станков стояли сперва в военной форме — ничего другого просто не было... Образовалась русская колония, где я и родился и где очень скоро главным стал мой отец — сильный, здоровый крестьянин. А мать все молилась и страдала...

Продолжаться долго этот очевидный духовный мезальянс не мог. Отец ушел к вдовой казачке Марии Петровне, бывшей пулеметчице на тачанке, а мать забрала детей — Таню, Женю и меня, которому исполнилось два года, — и подалась в Ниццу. Там вокруг большой русской церкви кучковались наши многочисленные эмигранты-аристократы. И она почувствовала себя в родной среде.

— Чем занималась ваша мама?

— Мама никогда нигде не работала. Оставалось рассчитывать только на филантропию: многие не отказывали в помощи дочери доктора Боткина, убиенного с государем императором. Мы существовали в совершенной, кромешной нищете. До двадцати двух лет я ни разу не познал ощущения сытости... Учить французский я начал в семь лет, когда пошел в коммунальную школу. Вступил в организацию «Витязей», которая воспитывала детей в военной дисциплине: каждый день мы готовились идти сражаться с захватчиками-большевиками. Обычная жизнь одночемоданников...

И тут моя мама совершила жуткую, непростительную ошибку! Она признала лже-Анастасию, якобы выжившую после казни в Екатеринбурге и откуда ни возьмись появившуюся в конце двадцатых годов, и разругалась из-за этого не только со всеми Романовыми, но и практически со всей эмиграцией.

Уже в семь лет я понимал, что это мошенничество. Но мать ухватилась за эту женщину, как за единственный лучик в нашем беспросветном бытие.

На самом же деле продюсером лже-Анастасии был мой дядя Глеб. Он раскручивал эту польскую крестьянку, приехавшую в Америку из Германии, как голливудскую звезду. Глеб Боткин вообще был человеком небрезгливым и талантливым — рисовал комиксы, писал книги — плюс прирожденным авантюристом: если для Татьяны Боткиной императорское прошлое являлось формой невроза, для Глеба — лишь расчетливой игрой. И полька Франтишка Шаньцковская, ставшая в образе американки Анны Андерсон возрожденной «Анастасией Романовой», была пешкой в этой рискованной партии. Мама же во все это жульничество своего брата искренне верила — даже написала книгу «Найденная Анастасия».

— Как вы попали в Париж?

— Обретя степень бакалавра, я как лучший ученик школы получил от французского правительства стипендию для обучения в Сьянс По, парижском Институте политических наук. Деньги же на поездку в Париж я заработал, устроившись переводчиком в американскую армию, стоявшую после войны на Лазурном Берегу. Подторговывал в отелях Ниццы углем, вывезенным с военной базы. Впрочем, я был молод и растратил в столице эти мои накопления очень быстро. Меня спасли отцы-иезуиты.

В парижском пригороде Медон, где жило немало русских, они основали центр Святого Георгия — невероятное заведение, где все было по-русски. В этой общине я и прописался в качестве квартиранта. Среди иезуитов собрались сливки эмигрантского общества. Приезжал ватиканский посол в Париже, будущий Папа Иоанн XXIII — и начиналось обсуждение самых разных, не обязательно религиозных вопросов. Интереснейшей фигурой был князь Сергей Оболенский, до шестнадцати лет воспитывавшийся в Ясной Поляне, — его мать доводилась племянницей Льву Толстому. Когда Ватикан учредил организацию «Руссикум» по изучению Советского Союза, отец-иезуит Сергей Оболенский, которого мы за глаза звали Батя, сделался в этой структуре важной фигурой. А после того как я получил диплом Сьянс По, иезуиты пригласили меня работать вместе с ними по изучению Советского Союза.

— Потом вы совершили удивительное перемещение — от иезуитов в ЦРУ, а потом в аппарат Шарля де Голля. Как это удалось?

— В Институте политических наук я был лучшим на курсе и как первый номер получил право выбрать рабочее место. Я стал секретарем группы партии радикалов-социалистов в Сенате. Возглавлял ее Шарль Брюн. Благодаря ему я познакомился с Мишелем Дебре, Раймоном Ароном, Франсуа Миттераном... День мой строился так: с утра я строчил аналитические заметки на советские темы для отцов-иезуитов, а после двенадцати бежал в Люксембургский дворец, где занимался, так сказать, чистой политикой.

Вскоре Брюн получил портфель министра внутренних дел, и я последовал за ним. Два года я «занимался коммунизмом»: спецслужбы доставляли мне такую массу интереснейшей информации о деятельности коммунистов и об их связях с Москвой! И тут меня призвали в армию. Во французском генштабе опять же пригодились познания в советологии. Известность мне принес случай. Умирает Сталин, маршал Жуэн вызывает меня: «Кто будет преемником отца народов?» Что тут сказать? Я поступил просто: взял подшивку за последние месяцы газеты «Правда» и начал считать, сколько раз упоминался каждый из советских руководителей. Берия, Маленков, Молотов, Булганин... Странная вещь получается: чаще всех фигурирует Никита Хрущев, никому не известный на Западе. Иду к маршалу: «Это Хрущев. Без вариантов!» Жуэн сообщил о моем прогнозе и в Елисейский дворец, и коллегам из ведущих западных служб. Когда же все произошло по моему сценарию, я превратился в героя. Особенно это впечатлило американцев, и они пригласили меня работать в RAND Corporation. В качестве аналитика по СССР. Примитивно говорить, будто RAND был в ту пору лишь интеллектуальным филиалом ЦРУ США. RAND объединял самые острые умы Америки. После победы над нацизмом Запад очень мало знал о Советском Союзе, не понимал, как разговаривать с советскими лидерами. Мы же родили огромный том, который назвали: «Оперативный кодекс Политбюро». Из этой книги сделали потом выжимку в 150 страниц, которая вплоть до шестидесятых годов оставалась вроде библии для американских дипломатов. Президент Дуайт Эйзенхауэр попросил RAND составить ему на основе нашего исследования записку объемом не более одной страницы. А мы ему сказали: «Одной страницы слишком много. Чтобы понять советскую номенклатуру, достаточно двух слов: «Кто — кого?»

В конце пятидесятых американцы предложили мне свое гражданство — казалось бы, карьера была окончательно прочерчена. Но во Франции свершились события, остаться в стороне от которых я никак не мог. К власти пришел Шарль де Голль. Несколько месяцев спустя мне позвонил Мишель Дебре и сказал: «Генерал предложил мне возглавить правительство. Возвращайтесь в Париж, нужна ваша помощь!»

— В общем, есть предложения, от которых нельзя отказаться...

— Так и произошло. Я начал работать в Матиньонском дворце, где занялся геостратегическими проблемами треугольника Франция — США — СССР. Не поверите, я обнаружил такой балаган в секретном ведомстве, что мне стало жаль рождающуюся у меня на глазах Пятую республику. И наладить дело можно было, только объединив усилия всех спецслужб Франции. Это поручили мне, так я и стал советником по безопасности и разведке премьер-министра.

С самим же де Голлем отношения у меня были странные. Мы виделись редко, но при этом он оказывал мне полное доверие, я мог делать все, что считал необходимым... Сейчас, на расстоянии полувека, которые нас разделяют от того времени, я вижу, что де Голль слушал только самого себя. Ощущал себя живым Богом и верил в свое магическое Слово — в диалог с французами. Мнения других его не интересовали. Советский Союз он упорно называл Россией, веря, что она «выпьет коммунизм, как бювар чернила». К американцам относился пренебрежительно. Поэтому контакт с ЦРУ доверил мне: каждый месяц я встречался с его шефом Алленом Даллесом, который специально для этого прилетал в Париж. Отношения у нас были самые доверительные, и я по наивности полагал, что Франция в состоянии установить такие же эффективные контакты и с КГБ. Сделал на сей предмет служебную записку генералу. Он прислушался к ней и решил использовать эту идею при встрече с глазу на глаз с Никитой Хрущевым во время его визита в Париж в шестидесятом году.

Де Голль принялся убеждать Хрущева проводить «оттепель» более активно, начать нечто вроде перестройки. Генерал организовал Никите Сергеевичу поездку по предприятиям и говорил ему: «Ваша партийная экономика долго не протянет. Нужна экономика смешанного типа, как во Франции». Хрущев только ответил: «А мы в СССР все равно лучше сделаем». Самодовольство маленького толстого человечка раздражало огромного де Голля. Генерал понял, что Хрущев его вульгарно использует, что тот приехал в Париж только с тем, чтобы поднять свой собственный престиж и утереть нос товарищам из Политбюро...

Еще хуже у меня сложились отношения с КГБ. Смешная деталь: накануне визита нам прислали из Москвы ящик красного вина «Мельник» с запиской: «Попробуйте это, ваш «Мельник» хуже». Мы попробовали: нет, французское вино лучше, и «Мельник» по сравнению с ним — откровенное пойло. Психологическое давление на нас продолжалось. Нам доставили из посольства СССР список «нежелательных элементов», которые требовалось депортировать из Парижа во время визита Хрущева. Но и это не все. Жан Вердье, руководитель спецслужбы «Сюрте насьональ», позвонил мне: «Вы не поверите, они требуют и вашей высылки!» Я ответил Вердье: «Скажите КГБ, что у Мельника во Франции много власти, но сам себя арестовать я не могу». Честно говоря, я не понимал, почему они так ненавидели меня. В отличие от многих других представителей русской эмиграции я не испытывал ненависти к коммунистам и ко всему советскому. К «гомо советикус», как этому учил Сергей Оболенский, я относился как ученый... Лишь позже я догадался, в чем тут дело. Виной всему — Жорж Пак, российский секретный суперагент. Этот человек, из-за которого, как выяснилось, Хрущев решился на строительство Берлинской стены, приходил ко мне в Матиньон для бесед на геостратегические темы каждую неделю и прекрасно знал о моих встречах с Алленом Даллесом и его людьми. Когда Анатолий Голицын, офицер КГБ, перебежал к американцам, он сообщил ЦРУ, что видел на Лубянке секретный документ НАТО о психологической войне. Он мог попасть в Москву только через пятерых людей, которым эта бумага была доступна во французской миссии при НАТО. Наши спецслужбы начали интересоваться каждым из них. Марсель Сали, который непосредственно занимался расследованием, пригласил меня и сказал: «Среди пяти подозреваемых есть только один абсолютно непорочный. Это Жорж Пак. Он ведет размеренную жизнь, богат, примерный семьянин, воспитывает маленькую дочь». А я ответил: «Особенно следите за ним, за безупречным... В детективах именно такие оказываются преступниками». Мы тогда посмеялись. Но именно Пак оказался советским агентом.

— Почему вы ушли с этой работы? Ведь, как писала парижская «Монд», вы были одним из самых влиятельных людей Пятой республики.

— Ушел из Матиньонского дворца Мишель Дебре, а работать с другим премьером мне было неинтересно. К тому же де Голля не устраивала моя независимость. Во все времена моей целью было служение обществу, а не государству или — тем паче — отдельному политику. Желая свержения коммунизма, я служил России. И после ухода из Матиньона я продолжал интересоваться Советским Союзом и всем, что связано с ним. На рубеже шестидесятых и семидесятых у меня началось активное общение с мэтром Виоле, адвокатом Ватикана. Это был один из самых мощных агентов влияния в Западной Европе. Его старания и поддержка Папы Римского ускорили франко-германское примирение, этот юрист стоял и в основе Хельсинкской декларации по безопасности и сотрудничеству в Европе. Вместе с мэтром Виоле я участвовал в разработке некоторых положений этого глобального документа. Брежнев тогда добивался признания статус-кво послевоенных континентальных границ, а Запад рычал: «Этого не будет никогда!» Но Виоле, хорошо знавший советские реалии и кремлевскую номенклатуру, успокаивал западных политиков: «Чепуха! Надо признать нынешние европейские границы. Но оговорить это Москве одним условием: свободное перемещение людей и идей». В семьдесят втором году, за три года до конференции в Хельсинки, мы предложили западным лидерам проект этого документа. История подтвердила нашу правоту: именно соблюдение Третьей корзины оказалось неприемлемым для коммунистов. Многие советские политики — Горбачев, в частности, — признают потом, что распад Советского Союза начался как раз с гуманитарного конфликта — с противоречия у Кремля и его сателлитов между словами и делами...

Уйдя из политики, я стал писателем и независимым издателем. Едва покинув Матиньон, издал под псевдонимом Эрнест Миньон книгу под названием «Слова генерала», ставшую бестселлером. Ее составили три сотни забавных историй из жизни Шарля де Голля. Самых реальных, не придуманных... Афоризмы генерала...

— Например? Скажем, из того, что связано с СССР?

— Пожалуйста. Во время встречи с де Голлем Хрущев говорит, имея в виду Громыко: «У меня такой министр иностранных дел, что я могу посадить его на кусок льда и он будет на нем сидеть, пока все не растает». Генерал без промедления ответил: «У меня на этом посту Кув де Мюрвилль. Я могу тоже посадить его на кусок льда, но под ним даже лед не тает». Верьте мне, это чистая правда. Эту историю мне рассказал Мишель Дебре, слышавший все своими ушами.

— А с Ельциным вы встречались?

— Один раз. В Санкт-Петербурге во время захоронения в Петропавловской крепости праха моего деда. Когда Борис Ельцин в девяносто втором в качестве президента России в первый раз приехал во Францию и принимал в посольстве представителей российского зарубежья, меня туда не пригласили. И, надо сказать, до сих пор ни разу не позвали. Почему, не знаю. Мне было бы приятно иметь российский паспорт, я — русский человек, даже моя жена-француженка Даниэль, кстати, бывший личный секретарь Мишеля Дебре, приняла православие. Но я никогда никого об этом не попрошу... Боткинский дух, наверное, не позволяет...

Ев-ге-ний Сер-ге-е-вич Бот-кин ро-дил-ся 27 мая 1865 го-да в Цар-ском Се-ле Санкт-Пе-тер-бург-ской гу-бер-нии в се-мье из-вест-но-го рус-ско-го вра-ча-те-ра-пев-та, про-фес-со-ра Ме-ди-ко-хи-рур-ги-че-ской ака-де-мии Сер-гея Пет-ро-ви-ча Бот-ки-на. Он про-ис-хо-дил из ку-пе-че-ской ди-на-стии Бот-ки-ных, пред-ста-ви-те-ли ко-то-рой от-ли-ча-лись глу-бо-кой пра-во-слав-ной ве-рой и бла-го-тво-ри-тель-но-стью, по-мо-га-ли Пра-во-слав-ной Церк-ви не толь-ко сво-и-ми сред-ства-ми, но и сво-и-ми тру-да-ми. Бла-го-да-ря ра-зум-но ор-га-ни-зо-ван-ной си-сте-ме вос-пи-та-ния в се-мье и муд-рой опе-ке ро-ди-те-лей в серд-це Ев-ге-ния уже с дет-ских лет бы-ли за-ло-же-ны мно-гие доб-ро-де-те-ли, в том чис-ле ве-ли-ко-ду-шие, скром-ность и непри-я-тие на-си-лия. Его брат Петр Сер-ге-е-вич вспо-ми-нал: «Он был бес-ко-неч-но доб-рым. Мож-но бы-ло бы ска-зать, что при-шел он в мир ра-ди лю-дей и для то-го, чтобы по-жерт-во-вать со-бой».

Ев-ге-ний по-лу-чил ос-но-ва-тель-ное до-маш-нее об-ра-зо-ва-ние, ко-то-рое поз-во-ли-ло ему в 1878 го-ду по-сту-пить сра-зу в пя-тый класс 2-й Санкт-Пе-тер-бург-ской клас-си-че-ской гим-на-зии. В 1882 го-ду Ев-ге-ний окон-чил гим-на-зию и стал сту-ден-том физи-ко-ма-те-ма-ти-че-ско-го фа-куль-те-та Санкт-Пе-тер-бург-ско-го уни-вер-си-те-та. Од-на-ко уже на сле-ду-ю-щий год, сдав эк-за-ме-ны за пер-вый курс уни-вер-си-те-та, он по-сту-пил на млад-шее от-де-ле-ние от-крыв-ше-го-ся при-го-то-ви-тель-но-го кур-са им-пе-ра-тор-ской Во-ен-но-ме-ди-цин-ской ака-де-мии. Его вы-бор ме-ди-цин-ской про-фес-сии с са-мо-го на-ча-ла но-сил осо-знан-ный и це-ле-на-прав-лен-ный ха-рак-тер. Петр Бот-кин пи-сал о Ев-ге-нии: «Про-фес-си-ей сво-ей он из-брал ме-ди-ци-ну. Это со-от-вет-ство-ва-ло его при-зва-нию: по-мо-гать, под-дер-жи-вать в тя-же-лую ми-ну-ту, об-лег-чать боль, ис-це-лять без кон-ца». В 1889 го-ду Ев-ге-ний успеш-но окон-чил ака-де-мию, по-лу-чив зва-ние ле-ка-ря с от-ли-чи-ем, и с ян-ва-ря 1890 го-да на-чал свою тру-до-вую де-я-тель-ность в Ма-ри-ин-ской боль-ни-це для бед-ных.

В 25 лет Ев-ге-ний Сер-ге-е-вич Бот-кин всту-пил в брак с до-че-рью потом-ствен-но-го дво-ря-ни-на Оль-гой Вла-ди-ми-ров-ной Ма-нуй-ло-вой. В се-мье Бот-ки-ных вы-рос-ло чет-ве-ро де-тей: Дмит-рий (1894-1914), Ге-ор-гий (1895-1941), Та-тья-на (1898-1986), Глеб (1900-1969).

Од-новре-мен-но с ра-бо-той в боль-ни-це Е. С. Бот-кин за-ни-мал-ся на-у-кой, его ин-те-ре-со-ва-ли во-про-сы им-му-но-ло-гии, сущ-но-сти про-цес-са лей-ко-ци-то-за. В 1893 го-ду Е. С. Бот-кин бле-стя-ще за-щи-тил дис-сер-та-цию на сте-пень док-то-ра ме-ди-ци-ны. Через 2 го-да Ев-ге-ний Сер-ге-е-вич был ко-ман-ди-ро-ван за гра-ни-цу, где про-хо-дил прак-ти-ку в ме-ди-цин-ских учре-жде-ни-ях Гей-дель-бер-га и Бер-ли-на. В 1897 го-ду Е. С. Бот-кин был удо-сто-ен зва-ния при-ват-до-цен-та по внут-рен-ним бо-лез-ням с кли-ни-кой. На сво-ей пер-вой лек-ции он ска-зал сту-ден-там о са-мом важ-ном в де-я-тель-но-сти вра-ча: «Пой-дем-те все с лю-бо-вью к боль-но-му че-ло-ве-ку, чтобы вме-сте учить-ся, как быть ему по-лез-ны-ми». Слу-же-ние ме-ди-ка Ев-ге-ний Сер-ге-е-вич счи-тал ис-тин-но хри-сти-ан-ским де-ла-ни-ем, он имел ре-ли-ги-оз-ный взгляд на бо-лез-ни, ви-дел их связь с ду-шев-ным со-сто-я-ни-ем че-ло-ве-ка. В од-ном из сво-их пи-сем к сы-ну Ге-ор-гию, он вы-ра-зил свое от-но-ше-ние к про-фес-сии ме-ди-ка как к сред-ству по-зна-ния Бо-жи-ей пре-муд-ро-сти: «Глав-ный же вос-торг, ко-то-рый ис-пы-ты-ва-ешь в на-шем де-ле… за-клю-ча-ет-ся в том, что для это-го мы долж-ны все глуб-же и глуб-же про-ни-кать в по-дроб-но-сти и тай-ны тво-ре-ний Бо-га, при-чем невоз-мож-но не на-сла-ждать-ся их це-ле-со-об-раз-но-стью и гар-мо-ни-ей и Его выс-шей муд-ро-стью».

С 1897 го-да Е. С. Бот-кин на-чал свою вра-чеб-ную де-я-тель-ность в об-щи-нах се-стер ми-ло-сер-дия Рос-сий-ско-го Об-ще-ства Крас-но-го Кре-ста. 19 но-яб-ря 1897 го-да он стал вра-чом в Свя-то-Тро-иц-кой об-щине се-стер ми-ло-сер-дия, а с 1 ян-ва-ря 1899 го-да стал так-же глав-ным вра-чом Санкт-Пе-тер-бург-ской об-щи-ны се-стер ми-ло-сер-дия в честь свя-то-го Ге-ор-гия. Глав-ны-ми па-ци-ен-та-ми об-щи-ны свя-то-го Ге-ор-гия яв-ля-лись лю-ди из бед-ней-ших сло-ев об-ще-ства, од-на-ко вра-чи и об-слу-жи-ва-ю-щий пер-со-нал под-би-ра-лись в ней с осо-бен-ной тща-тель-но-стью. Неко-то-рые жен-щи-ны выс-ше-го со-сло-вия тру-ди-лись там про-сты-ми мед-сест-ра-ми на об-щих ос-но-ва-ни-ях и счи-та-ли по-чет-ным для се-бя это за-ня-тие. Сре-ди со-труд-ни-ков ца-ри-ло та-кое во-оду-шев-ле-ние, та-кое же-ла-ние по-мо-гать страж-ду-щим лю-дям, что ге-ор-ги-ев-цев срав-ни-ва-ли ино-гда с пер-во-хри-сти-ан-ской об-щи-ной. Тот факт, что Ев-ге-ния Сер-ге-е-ви-ча при-ня-ли ра-бо-тать в это «об-раз-цо-вое учре-жде-ние», сви-де-тель-ство-вал не толь-ко о его воз-рос-шем ав-то-ри-те-те как вра-ча, но и о его хри-сти-ан-ских доб-ро-де-те-лях и доб-ро-по-ря-доч-ной жиз-ни. Долж-ность глав-но-го вра-ча об-щи-ны мог-ла быть до-ве-ре-на толь-ко вы-со-ко-нрав-ствен-но-му и ве-ру-ю-ще-му че-ло-ве-ку.

В 1904 го-ду на-ча-лась рус-ско-япон-ская вой-на, и Ев-ге-ний Сер-ге-е-вич, оста-вив же-ну и чет-ве-рых ма-лень-ких де-тей (стар-ше-му бы-ло в то вре-мя де-сять лет, млад-ше-му - че-ты-ре го-да), доб-ро-воль-цем от-пра-вил-ся на Даль-ний Во-сток. 2 фев-ра-ля 1904 го-да по-ста-нов-ле-ни-ем Глав-но-го управ-ле-ния Рос-сий-ско-го Об-ще-ства Крас-но-го Кре-ста он был на-зна-чен по-мощ-ни-ком Глав-но-упол-но-мо-чен-но-го при дей-ству-ю-щих ар-ми-ях по ме-ди-цин-ской ча-сти. За-ни-мая эту до-ста-точ-но вы-со-кую адми-ни-стра-тив-ную долж-ность, док-тор Бот-кин ча-сто на-хо-дил-ся на пе-ре-до-вых по-зи-ци-ях. Во вре-мя вой-ны Ев-ге-ний Сер-ге-е-вич не толь-ко по-ка-зал се-бя пре-крас-ным вра-чом, но и про-явил лич-ные храб-рость и му-же-ство. Он на-пи-сал с фрон-та мно-же-ство пи-сем, из ко-то-рых со-ста-ви-лась це-лая кни-га - «Свет и те-ни рус-ско-япон-ской вой-ны 1904-1905 го-дов» Эта кни-га вско-ре бы-ла опуб-ли-ко-ва-на, и мно-гие, про-чи-тав ее, от-кры-ли для се-бя но-вые сто-ро-ны пе-тер-бург-ско-го вра-ча: его хри-сти-ан-ское, лю-бя-щее, без-гра-нич-но со-стра-да-тель-ное серд-це и непо-ко-ле-би-мую ве-ру в Бо-га. Им-пе-ра-три-ца Алек-сандра Фе-о-до-ров-на, про-чи-тав кни-гу Бот-ки-на, по-же-ла-ла, чтобы Ев-ге-ний Сер-ге-е-вич стал лич-ным док-то-ром Цар-ской се-мьи. В пас-халь-ное вос-кре-се-нье, 13 ап-ре-ля 1908 го-да, им-пе-ра-тор Ни-ко-лай II под-пи-сал указ о на-зна-че-нии док-то-ра Бот-ки-на лейб-ме-ди-ком Вы-со-чай-ше-го дво-ра.

Те-перь, по-сле но-во-го на-зна-че-ния, Ев-ге-ний Сер-ге-е-вич дол-жен был по-сто-ян-но на-хо-дить-ся при им-пе-ра-то-ре и чле-нах его се-мьи, его служ-ба при цар-ском дво-ре про-те-ка-ла без вы-ход-ных дней и от-пус-ков. Вы-со-кая долж-ность и бли-зость к Цар-ской се-мье не из-ме-ни-ли ха-рак-те-ра Е. С. Бот-ки-на. Он оста-вал-ся та-ким же доб-рым и вни-ма-тель-ным к ближ-ним, ка-ким был и рань-ше.

Ко-гда на-ча-лась Пер-вая ми-ро-вая вой-на, Ев-ге-ний Сер-ге-е-вич об-ра-тил-ся с прось-бой к го-су-да-рю на-пра-вить его на фронт для ре-ор-га-ни-за-ции са-ни-тар-ной служ-бы. Од-на-ко им-пе-ра-тор по-ру-чил ему оста-вать-ся при го-су-да-рыне и де-тях в Цар-ском Се-ле, где их ста-ра-ни-я-ми ста-ли от-кры-вать-ся ла-за-ре-ты. У се-бя до-ма в Цар-ском Се-ле Ев-ге-ний Сер-ге-е-вич так-же устро-ил ла-за-рет для лег-ко ра-не-ных, ко-то-рый по-се-ща-ла им-пе-ра-три-ца с до-че-ря-ми.

В фев-ра-ле 1917 го-да в Рос-сии про-изо-шла ре-во-лю-ция. 2 мар-та го-су-дарь под-пи-сал Ма-ни-фест об от-ре-че-нии от пре-сто-ла. Цар-ская се-мья бы-ла аре-сто-ва-на и за-клю-че-на под стра-жу в Алек-сан-дров-ском двор-це. Ев-ге-ний Сер-ге-е-вич не оста-вил сво-их цар-ствен-ных па-ци-ен-тов: он доб-ро-воль-но ре-шил на-хо-дить-ся с ни-ми, несмот-ря на то, что долж-ность его бы-ла упразд-не-на, и ему пе-ре-ста-ли вы-пла-чи-вать жа-ло-ва-нье. В это вре-мя Бот-кин стал для цар-ствен-ных уз-ни-ков боль-ше, чем дру-гом: он взял на се-бя обя-зан-ность был по-сред-ни-ком меж-ду им-пе-ра-тор-ской се-мьей и ко-мис-са-ра-ми, хо-да-тай-ствуя обо всех их нуж-дах.

Ко-гда Цар-скую се-мью бы-ло ре-ше-но пе-ре-вез-ти в То-больск, док-тор Бот-кин ока-зал-ся сре-ди немно-гих при-бли-жен-ных, ко-то-рые доб-ро-воль-но по-сле-до-ва-ли за го-су-да-рем в ссыл-ку. Пись-ма док-то-ра Бот-ки-на из То-боль-ска по-ра-жа-ют сво-им под-лин-но хри-сти-ан-ским на-стро-е-ни-ем: ни сло-ва ро-по-та, осуж-де-ния, недо-воль-ства или оби-ды, но бла-го-ду-шие и да-же ра-дость. Ис-точ-ни-ком это-го бла-го-ду-шия бы-ла твер-дая ве-ра во все-бла-гой Про-мысл Бо-жий: «Под-дер-жи-ва-ет толь-ко мо-лит-ва и го-ря-чее без-гра-нич-ное упо-ва-ние на ми-лость Бо-жию, неиз-мен-но на-шим Небес-ным От-цом на нас из-ли-ва-е-мую». В это вре-мя он про-дол-жал вы-пол-нять свои обя-зан-но-сти: ле-чил не толь-ко чле-нов Цар-ской се-мьи, но и про-стых го-ро-жан. Уче-ный, мно-го лет об-щав-ший-ся с на-уч-ной, ме-ди-цин-ской, адми-ни-стра-тив-ной эли-той Рос-сии, он сми-рен-но слу-жил, как зем-ский или го-род-ской врач, про-стым кре-стья-нам, сол-да-там, ра-бо-чим.

В ап-ре-ле 1918 го-да док-тор Бот-кин вы-звал-ся со-про-вож-дать цар-скую че-ту в Ека-те-рин-бург, оста-вив в То-боль-ске сво-их род-ных де-тей, ко-то-рых го-ря-чо и неж-но лю-бил. В Ека-те-рин-бур-ге боль-ше-ви-ки сно-ва пред-ло-жи-ли слу-гам по-ки-нуть аре-сто-ван-ных, но все от-ка-за-лись. Че-кист И. Ро-дзин-ский со-об-щал: «Во-об-ще од-но вре-мя по-сле пе-ре-во-да в Ека-те-рин-бург бы-ла мысль от-де-лить от них всех, в част-но-сти да-же до-че-рям пред-ла-га-ли уехать. Но все от-ка-за-лись. Бот-ки-ну пред-ла-га-ли. Он за-явил, что хо-чет раз-де-лить участь се-мьи. И от-ка-зал-ся».

В ночь с 16 на 17 июля 1918 го-да Цар-ская се-мья, их при-бли-жен-ные, в том чис-ле и док-тор Бот-кин, бы-ли рас-стре-ля-ны в под-ва-ле до-ма Ипа-тье-ва.

За несколь-ко лет до сво-ей кон-чи-ны Ев-ге-ний Сер-ге-е-вич по-лу-чил ти-тул потом-ствен-но-го дво-ря-ни-на. Для сво-е-го гер-ба он вы-брал де-виз: «Ве-рою, вер-но-стью, тру-дом». В этих сло-вах как бы скон-цен-три-ро-ва-лись все жиз-нен-ные иде-а-лы и устрем-ле-ния док-то-ра Бот-ки-на. Глу-бо-кое внут-рен-нее бла-го-че-стие, са-мое глав-ное - жерт-вен-ное слу-же-ние ближ-не-му, непо-ко-ле-би-мая пре-дан-ность Цар-ской се-мье и вер-ность Бо-гу и Его за-по-ве-дям во всех об-сто-я-тель-ствах, вер-ность до смер-ти. Та-кую вер-ность Гос-подь при-ем-лет как чи-стую жерт-ву и да-ет за нее выс-шую, небес-ную на-гра-ду: Будь ве-рен до смер-ти, и дам те-бе ве-нец жиз-ни ().

Молитвы

Молитва праведному Евгению Боткину, страстотерпцу

Святы́й сла́вный испове́дниче и страстоте́рпче Евге́ние! Ве́руем и упова́ем, я́ко страда́ньми и богоуго́дною жи́знию твое́ю стяжа́вый ве́лию ми́лость и дерзнове́ние у Го́спода Бо́га, не забы́л еси́ достоя́ния твоего́ земна́го, оте́чества на́шего, в не́мже обурева́еми есмы́, почитателие твои́, мно́гими напа́стьми вра́жиими и страстьми́ жите́йскими. Те́мже про́сим тя́: моли́твами и предста́тельством твои́м умоли́ Го́спода на́шего Иису́са Христа́, да изба́вит на́с от вся́ких бе́д и злы́х обстоя́ний, от вся́ких неду́гов и боле́зней и от все́х враго́в, ви́димых и неви́димых. О, вели́кий уго́дниче Бо́жий! Воздохни́ о на́с, гре́шных, ко Влады́це вся́ческих, да прости́т на́м вся́ согреше́ния на́ша и низпо́слет на ны́ благода́ть Всесвята́го Ду́ха, да преста́вше вся́каго сквернодейства, про́чее вре́мя живота́ на́шего во вся́ком благоче́стии и чистоте́ поживе́м и, та́ко благоугоди́вше Го́споду, сподо́бимся жи́зни вечноблаженныя, пою́ще и воспева́юще превели́кое милосе́рдие Бо́жие и твое́ ми́лостивое предста́тельство за на́с у Престо́ла Бо́жия во ве́ки веко́в. Ами́нь.

Молитва вторая праведному Евгению Боткину, страстотерпцу

О, пресла́вный страстоте́рпче Евге́ние, вели́кий уго́дниче Бо́жий, принеси́ на́шу сле́зную моли́тву Го́споду Бо́гу на́шему, уми́лостиви Его́ к на́м, гре́шным, да оты́мет гне́в сво́й пра́ведный и умири́т страну́ на́шу многострада́льную; да утверди́т благоде́нствие и тишину́, да низпо́слет на́м изоби́лие плодо́в земны́х и да возбрани́т враго́м на́шим оби́ду твори́ти си́рым и безпомо́щным. Те́мже, припа́дающе к ико́не твое́й, воспомина́ем с ве́рою страда́ния твоя́, за Христа́ претерпе́нная, и мо́лим тя́: не оста́ви на́с и испроси́ на́м у Го́спода блага́я вре́менная и ве́чная, да сла́вим просла́вльшаго тя́ Бо́га во ве́ки. Ами́нь.

Молитва третья праведному Евгению Боткину, страстотерпцу

О, всесла́вный страстоте́рпче, достохва́льный уго́дниче Христо́в, Це́ркви Правосла́вныя побо́рниче, новому́чениче и цели́телю святы́й Евге́ние! Прекло́ньше коле́на мо́лим тя́: при́зри на ны́, гре́шныя, к заступле́нию твоему́ прибега́ющия, услы́ши сие́ ма́лое моле́ние на́ше и те́плым твои́м предста́тельством умоли́ Всемилосе́рдаго Бо́га, Ему́ же ны́не предстои́ши со А́нгелы и все́ми святы́ми, да сохрани́т на́с в едине́нии Правосла́вныя Це́ркви и утверди́т в сердца́х на́ших живы́й ду́х пра́выя ве́ры и благоче́стия, и изба́вит на́с от вся́каго искуше́ния и пре́лести бесо́вския. По вели́цей любви́ твое́й, е́юже бли́жния твоя́ возлюби́л еси́, испроси́ у Всеще́драго Бо́га Оте́честву Твоему́ (и на́шему ку́пно) , ми́р и благоустрое́ние; все́м же на́м, недосто́йным, усе́рдно к тебе́ прибега́ющим, богоуго́дное и безмяте́жное житие́ и до́брую христиа́нскую кончи́ну, та́йн Бо́жиих причастною. О, святы́й засту́пниче на́ш не оста́ви на́с, слабых и безпомо́щных, мо́лимся за ны́ ко Го́споду и Спа́су На́шему Иису́су Христу́, да да́рует О́н, Всеще́дрый и Премилосе́рдый Госпо́дь на́ш, вся́, я́же к по́льзе вре́менней и ве́чней поле́зная и потре́бная; да не возда́ст на́м по де́лом на́шим, но по неизрече́нному человеколю́бию своему́ прости́т на́м грехи́ и согреше́ния на́ша, да изба́вят ны́ от вся́кия ну́жды и печа́ли, ско́рби и боле́зни; да ниспо́слет на́м благо́е наме́рение и си́лу подвиза́тися во исправле́нии жития́ на́шего, и в бу́дущем ве́це да сподо́бит на́с вни́ти в Ца́рствие Небе́сное и сла́вити ку́пно с тобо́ю Всесвято́е И́мя Отца́ и Сы́на и Свята́го Ду́ха во ве́ки веко́в. Ами́нь.

Икос 1

Ангел земный и человек небесный был еси, святый Евгение, от юности бо до самой кончины мученической неустанно Господеви работал еси, труды ко трудом прилагая и от силы в силу восходя, да прославится в тебе Христос, Врачующий души и телеса наша, Его же ради подвизался еси, Его же возлюбил еси, Его же Единого вожделе душа твоя, Его же ради страдания многи претерпел еси, Его же благодатию светло украшен еси. Сего ради тебе, на небеси и на земли прославленному вопием сице:

Радуйся, бодрости и трезвения предобрый учителю;

Радуйся, нерадения и праздности известный прогонителю;

Радуйся, трудолюбия, еже всякому благу утверждение, рачителю;

Радуйся, богобоязненных мирян скоропослушливый попечителю;

Радуйся, врачей похвало и новомучеников украшение;

Радуйся, невинно от пребеззаконных любовь к Христу пострадавый;

Радуйся, молитвам нашим, аще и немощным, с любовию внемлющий;

Радуйся, от всея души и сердца возносимая к вам прошения наша исполняющий;

Кондак 2

Видя Христос Бог душу твою, всеславне Евгение, ко приятию слова Божия предуготованную, просвети тя благодатию своею, ты бо выну Пути, Истине и Жизни неизменно до кончины мученическия твоя следовал еси; ныне же веру соблюдши, яко верный воин Христов, радуешися в Небесном Отечестве, воспевая Господеви: «Аллилуия!»

Икос 2

Разумом твоим, честный Евгение, от дней юности твоея, образу служения отца твоего последуя, в искусстве врачевания возрастал еси, во всеучилище именитем трудяся усердно, паче же сего любовию к людем страждущим просиял еси, бедных безмедно врачуя и всего себе по завету апостольскому людем отдавая. Сице молим тя: преобрази души наша любовию милосердною, да возможем и мы тяготы ближних носити и служити има нелицемерне, выну в благодати Божией возратати, зовуще ти:

Радуйся, родителей именитых чадо благословенное;

Радуйся, на древе рода своего плодоносящею ветвию возцветший;

Радуйся, дарованный талант приумноживый;

Радуйся, правды и истины всегда искавый;

Радуйся, преподобному Агапиту в твердом уповании на Господа подражавый;

Радуйся, подобно Серафиму радость духовную стяжавый;

Радуйся, из глубины неверия извлекающий;

Радуйся, многих в разуме просвещающий;

Радуйся, святый новомучениче Евгение, врачу благий и милостивый!

Кондак 3

Сила Вышняго и Покров Царицы Небесныя осеняше тя, добронравный Евгение, в годину брани с Япониею языческою, егда горя любовию ко страждущим воином, ты служил еси им врачебным искусством, подражая Пантелеимону Целителю, не взирая на опасности и лишения, непрестанно в сердце Богу поя песнь: «Аллилуия!»

Икос 3

Имуще дар слова, от Бога тебе данный, прехвальный Евгение, врачуя телеса страждущих, ты не забывал еси и о душах их, утешая, вразумляя, наставляя и врачуя от маловерия, уныния и отчаяния злаго. Сие же убо ныне воспоминающе, просим тя: сотвори молитву за ны ко Врачу душ и телес, да и мы твоим предстательством избавим от скорбей временых и вечных, ведуще бо тя помощника неусыпна, умиленно вопием ти:

Радуйся, Единаго Христа всем сердцем возлюбивый;

Радуйся, яко милосердный самарянин, ближним послуживый;

Радуйся, надежду несомненную в души их влагавый;

Радуйся, от суеты многообразной ум наш освобождающий;

Радуйся, к познанию благого промысла Божия нас обращающий;

Радуйся, к неленностному творению молитвы привлекающий;

Радуйся, благоплодностью души наша наполняющий;

Радуйся, изможденных горестями житейскими укрепляющий;

Радуйся, святый новомучениче Евгение, врачу благий и милостивый!

Кондак 4

Бурю внутрь помыслов и страстей волны безбедно прешед, святый Евгение, обрел бо еси тихое пристанище Христа, Емуже неленостно во мнозе долготерпении поработал еси; сице молим тя: миром Господним наполни души наша, благомыслием озари умы, да удалимся мы от скверны греховныя и возможем выну следовати заветом Спасителя, воспевая Ему о тебе: «Аллилуия!»

Икос 4

Слышавше о тебе благоверная Царица Александра, яко, прехвальне Евгение, знанием врачевания иных превосходиши, яко с усердием и любовию воинам страждущим на поле брани послужил еси, призва тя к служению в чертоги своя; Царь же Николай саном лейб-медика тя почти. Мы же славяще Бога, возносящаго смиренных сердцем, и венчающаго их милостию и щедротами, взываем ти сице:

Радуйся, лютых и неисцельных недугов телесных врачевателю;

Радуйся, немощей и страстей душевных целителю;

Радуйся, всем приходящим к тебя благ преизобильный подателю;

Радуйся, терпением и мужеством души наша украшающий;

Радуйся, нас, алчущих и жаждущих правды, насыщающий;

Радуйся, сердца наша благодатию Божиею, вам данною, очищающий;

Радуйся, очи наши духовныя к зрению Бога изощряющий;

Радуйся, вражды и ссоры наша умиротворяющий;

Радуйся, святый новомучениче Евгение, врачу благий и милостивый!

Кондак 5

Боготечной звезде, путь ко Христу указующей подобен воистину явился, святый мучениче Евгение, ты бо во все дни земного жития твоего учеником, друзьям и врагом, а паче, ближним твоим являл еси образ добродетельнаго жития, ныне, мы, воспоминая подвизи твоя, радостно воспеваем Христу, всемогущему Врачу Душ и телес, выю твою своею благодатию укреплявшему, пение благодарственное: «Аллилуия!»

Икос 5

Видя паки страдания воинов во дни войны с Германиею, любовию же подвизаем купно с Царицею Александрою лечебницу преславную в Царском Селе сотворил еси, идеже многия люди страждущие исцеления духовное и телесное обретаху. Мы же, ныне вся сия поминающее, просим тя, святый Евгение, твоею молитвою исцели и нас, грешных, да благодарственне зовем ти:

Радуйся, врачам мысль благую на сердце полагающий;

Радуйся, в служении ближнему их присно укрепляющий;

Радуйся, больных в кротости и терпении утверждающий;

Радуйся, пути исцеления всем нам указующий;

Радуйся, оставленных врачами со одра болезни воздвизающий;

Радуйся, внутренний мрак душ наших светом Христовым озаряющий;

Радуйся, отступивших от правыя веры на путь спасения возвращающий;

Радуйся, блуждающих по морю жития сего мудре окормляющий;

Радуйся, святый новомучениче Евгение, врачу благий и милостивый!

Кондак 6

Проповедника тя благочестия яви Господь во граде Петрове и Селе Царском, паче же сих в пределех Сибирских, святый Евгение: кто бо не умилится, воспоминая великия твоя добродетели: мудрость и любы, кротость и терпение, молитву и милосердие, яко не токмо честным и благородным житием просиял еси, но и ближнему безмездно послужил еси, и веру Христову пред лицем власти богоборныя исповедал еси: темже мы, славяще Бога, дивнаго во святых своих поем: «Аллилуия!»

Икос 6

Возссиял еси светом веры несомненныя в годину исптытания лютаго, прехвальный Евгение, егда людие богоуступныя воздвигоша брань против Всемогущего Бога Нашего и Помазанника Его, в дни убо потече, яко вода кровь мученик и страстотерпцев, за Христа и правду Его умерщвляемых. Ты же, угодниче Божий, изгнание из града Петрова в Тобольск купно с Царем Николаем претерпел еси; сие же вспоминая ныне просим тебя: обнови веру и ожитвори надежду нашу, да зовем ти сице:

Радуйся, страх смерти и страданий великою верою в Воскресшего Бога низложивый;

Радуйся, на подвиг духовный, многих окрест тебе сущих воодушевивый;

Радуйся, от тлеющих углей ненависти души наша омывающий;

Радуйся, даром благости небесной нас обогощающий;

Радуйся, от злословия и осуждения уста наша оберегающий;

Радуйся, словом благим ближним служить научающий;

Радуйся, в каждом человеке видеть образ Божий сподвигающий;

Радуйся, милосердную любовь в сердцах воскрешающий;

Радуйся, святый новомучениче Евгение, врачу благий и милостивый!

Кондак 7

Хотя последовати Христу, подражал Ему всеусердно, прияв на себя иго Его, научился от Него кротости и смирению, возжелал еси всем сердцем твоим, блаженне Евгение, единому Господу работати, себе ни во чтоже вменил еси, труды к трудом в дусе кротости и смирения прилагая, дерзновение в молитве стяжал еси, ближних твоих призывая верно славити Бога, в Троице Единаго, и воспевати Ему: «Аллилуия!»

Икос 7

Новаго светильника дарова Господь Церкви Российской - Евгения, врача благоискуснаго и новомученика всеславнаго, ты бо, угодниче Божий, ныне в вышних пребываеши, но и нас, низших, не оставляеши твоими молитвами и предстательством у Христа - Царя славы и Господа Бога нашего. Сего ради, недоумеюще благохвалити тя по достоянию, со умилением сердца, из глубины души, к тебе взываем:

Радуйся, всех с верою приходящих к вам благодатно освящающий;

Радуйся, усердно призывающим вас помогающий;

Радуйся, светом твоим нашу тьму греховную разгоняющий;

Радуйся, теплотою любви твоея наша хладная сердца согревающий;

Радуйся, козни вражия предстательством твоим разрушающий;

Радуйся, сокровище мира духовнаго нам открывающий;

Радуйся, к свету Христову заблудшия наставляющий;

Радуйся, упованию христианскому верныя научающий;

Радуйся, святый новомучениче Евгение, врачу благий и милостивый!

Кондак 8

Странному и неизреченному смирению воплотившегося Бога Слова подражая, страстотерпче преславне, сам исполнился еси великаго смирения и незлобия, даже ко врагом народа и Царя твоих. Мы же ныне молим тя, угодниче Божий, представительством твоим небесным испроси и нам сия боголюбезныя добродетели, да не поработимся страстем греховным, но исполнимся духа любви и кротости к ближним нашим и благочестно воспоем Спасителю Нашему: «Аллилуйа!»

Икос 8

Весь исполнь любве Христовы, благоверный Евгение, не оставил еси венценосную семью в заточении суще, и с велию любовию послужил еси има аки врач благий и мудрый, аки сомолитвенник и наперсник верный, аки друг благоговейный, аки христианин Помазаннику Божиему. Мы любве и верности твоея последовати желая, таковыя похвалы с надеждою возносим ти:

Радуйся, томления в заточeнии от злочестивых богоотступников претерпевый;

Радуйся, в скорбех земных небрегший и радость небесную обретый;

Радуйся, от мрака земнаго к Небесному свету устремившийся;

Радуйся, вере правой и благочестию нас научающий;

Радуйся, надежду известную нам подавающий;

Радуйся, любовь нелицемерную в нас воспламеняющий;

Радуйся, в пренесении испытаний и гонений нас укрепляющий;

Радуйся, потемненныя грехми очеса душ наших светом евангельским просвещающий;

Радуйся, святый новомучениче Евгение, врачу благий и милостивый!

Кондак 9

Всем житием, милосерднаго служения и добродетелей многоразличных исполненнаго, твоим привлекл еси к себе велию благодать мученичества, благоверный болярине Евгение. Навыкл бо еси измлада прилеплятися Богови сердцем твоим, страстотерпче пречудный. Научи убо и ны, недостойныя, искати паче всего Царствия Божия, презирати же преходящая и тленная, воспевая во умилении Господеви: «Аллилуия!»

Икос 9

Ветии многовещанныя не возмогут по достоянию изрещи пречуднаго прославления памяти твоея, прехвальный страстотерпче Евгение; мы же, к покаянию тобою подвигаемии, благосердию твоему подражати хотяще, просим убо тя: утверди нас вере истиней твердо стояти, отврати сердца наша от кривды лжепророков рая земнаго, в истине евангельской утверди ны, силу зломыслия человеческаго твоима святыма молитвами поколеби и разруши, святый новомучениче, благостью и человеколюбием преобрази иссыхающия души, и прими многомилостивно величания сия:

Радуйся, к Распеншемуся нас ради на Кресте разум свой выну возводивший;

Радуйся, страдальческою кончиною вашею незлобие Агнца Божия проповедав-ший;

Радуйся, нести людям Христов свет призывающий;

Радуйся, благодатную силу исцеления просящим подающий;

Радуйся, от проказы греховныя нас избавляющий;

Радуйся, утешение благое в сердца низпосылающий;

Радуйся, упование на милосердие Божие благодатно вселяющий;

Радуйся, грехов оставление и в добродетельном житии укрепление нам подающий;

Радуйся, святый новомучениче Евгение, врачу благий и милостивый!

Кондак 10

Спасительнаго подвига твоего свершая течение, Евгение достохвальне, отвергл еси глаголы богоборцев, принуждавших тя Императора Николая, Царицу Александру и чад их оставити и служение иное прияти, ты бо, долгу врача и чести дворянской последуя, во славе с Царем боговенчанным пребыл еси и в горести ему верным служителем ему явился еси, на Господа Предвечнаго упование возлагая, чад своих Его промыслу предал еси, тако бо Авраамову надежду стяжал еси и верою Иову многострадальному уподобился еси. Ныне со всеми праведниками, от века в долину вечной радости исшедшими величаеши Отца Небеснаго пением всепобедным: «Аллилуия!»

Икос 10

Стена крепкая, ухищрениями диавола не одоленная, пребыл еси до конца, мучениче Христов Евгение, в доме Ипатиевом со царственными мучениками заключенный, взирая на начальника веры и совершителя Иисуса, за Ним бо последовал еси даже до смерти крестной, ведая убо яко Христос смертию своею смерть попра, и за него убиенныя вечно с Ним соцарствуют в обителех Отца Небеснаго. Почитая же святую кончину твою, поклоняемся неизследимому Промыслу Всевышняго, сподобльшаго тя причастника быти неизреченныя славы Своея в Иерусалиме Небесном, отонюдуже приклони ухо твое ко гласом нашим, взывающим ти сице:

Радуйся, нищий духом, яко твое есть Царствие Небесное;

Радуйся, скорбящий и плачущий, яко утешил тя Господь;

Радуйся, страдальче кроткий, яко Богом прославленный;

Радуйся, алчущий и жаждущий правды, яко насытивыйся;

Радуйся, милостивый к страждущим, яко Богом помилованный;

Радуйся, чистый сердцем, яко Бога ныне непосредственно зриши;

Радуйся, миротворче, сыном Божиим нареченный;

Радуйся, гонимый за правду, яко твое есть ныне Царствие Небесное;

Радуйся, святый новомучениче Евгение, врачу благий и милостивый!

Кондак 11

Пение непрестанное Иисусу Сладчайшему и Пречистей Его Матери возносяще, всеславный Евгение, благословляя убийц своих и моляще о прощении их, яко не ведают чью злую волю творят, сим и нас научая врагов своих благословляти, а не проклинати, воспевая богокрасную песнь: «Аллилуия!»

Икос 11

Светозарнаго светильника, елея молитвы чистыя преисполнена, и пламенем веры светло сияюща, воздвиже тя Господь, святый новомучениче Евгение, всем благочестивым христианом, благочестно память твою чтущим. Мы же, очами веры зрим тя в Троическом Свете в сонме святых, в крови Агнчей ризы своя убеливших, выну пребывающего и нам мира и благоденствия просящего. Сего ради с надеждою воспеваем ти сице:

Радуйся, со ангелы пресветлыми присно торжествующий;

Радуйся, Христа во житии и страданиях твоих возвеличивый;

Радуйся, к Царству Небесному узким путем восшествовавый;

Радуйся, в сонме новомучеников вечный покой и блаженство стяжавый;

Радуйся, от страстей и тягот душевных нас преславно освобождающий;

Радуйся, благия мысли и чувства в недоумении сущим внушающий;

Радуйся, от душепагубного зла нас отвращающий;

Радуйся, теплоту душевную христианам дарующий;

Радуйся, святый новомучениче Евгение, врачу благий и милостивый!

Кондак 12

Благодати обитaющей в тебе дивящеся, величaем тя, болярине Евгение: веруем, яко дела Божия на земли совершив, и страдания велия претерпев, ныне с Господем во обителех Его почивaеши, призирaя на нaс с высоты небеcныя, и приклоняя к нaм вышнее милоcердие. На твое заступлeние надеющеся, и на благодaтную помощь твою уповaюще, славословим Дивнаго во святых своих Бога: «Аллилуия!»

Икос 12

Воспевая дивное и праведное житие твое, дела милосердия, служение твое ближним твоим, вся подвиги твоя, иже верою верностию и трудом велием во славу Божию совершил еси, восхваляем, почитаем исповедничество твое, ублажаем и мученическую кончину твою, прехвальный Евгение, просим и молимся тебе, помози нам, святый заступниче, во многоразличныя искушения, борения и напасти впадающим. Наипаче же укрепи и научи нас, да возможем святому твоему житию подражатели быти и благодарственно восхвалим тя сице:

Радуйся, прaвило веры, и благочeстия образе всесовершeнный;

Радуйся, плaмень, благодатию Божеcтвеннаго Духа возжжeнный;

Радуйся, со семи новомучениками российскими торжествующий;

Радуйся, с царем Николаем пасху вечную торжествуяй;

Радуйся, с царицею Александрою Отца Небеснаго величаяй;

Радуйся, со царевнами святыми Матерь Божию восхвалящий;

Радуйся, с царевичем Алексием милость Божию к нам приклоняющий;

Радуйся, скорый послушниче всех с верою призывающих тя;

Радуйся, святый новомучениче Евгение, врачу благий и милостивый!

Кондак 13

О, предивный и преславный заступниче наш, достохвальный новомучениче Евгение! Приими ныне малое моление сие наше, во умилении сердец тебе возносимое, и умоли Господа нашего Иисуса Христа, да избавит ны от всякие напасти вражия, и сподобит нас в непрестанной молитве и покаянии веру Христову до конца сохранити и грядущая в Небесех благая улучити, воспевая Богу: «Аллилуия!»

(Этот кондак читается трижды, затем икос 1 и кондак 1)

Молитва 1-я

Святый славный исповедниче и страстотерпче Евгение! Веруем и уповаем, яко страданьми и богоугодною жизнию твоею стяжавый велию милость и дерзновение у Господа Бога, не забыл еси достояния твоего земнаго, отечества нашего, в немже обуреваеми есмы, почитателие твои, многими напастьми вражиими и страстьми житейскими. Темже просим тя: молитвами и предстательством твоим умоли Господа нашего Иисуса Христа, да избавит нас от всяких бед и злых обстояний, от всяких недугов и болезней и от всех врагов, видимых и невидимых. О великий угодниче Божий! Воздохни о нас, грешных, ко Владыце всяческих, да простит нам вся согрешения наша и низпослет на ны благодать Всесвятаго Духа, да преставше всякаго сквернодейства, прочее время живота нашего во всяком благочестии и чистоте поживем и, тако благоугодивше Господу, сподобимся жизни вечноблаженныя, поюще и воспевающе превеликое милосердие Божие и твое милостивое предстательство за нас у Престола Божия во веки веков. Аминь.

Молитва 2-я

О, преславный страстотерпче Евгение, великий угодниче Божий, принеси нашу слезную молитву Господу Богу нашему, умилостиви Его к нам, грешным, да отымет гнев свой праведный и умирит страну нашу многострадальную; да утвердит благоденствие и тишину, да низпослет нам изобилие плодов земных и да возбранит врагом нашим обиду творити сирым и безпомощным. Темже, припадающе к иконе твоей, воспоминаем с верою страдания твоя, за Христа претерпенная, и молим тя: не остави нас и испроси нам у Господа благая временная и вечная, да славим прославльшаго тя Бога во веки. Аминь.

Молитва 3-я

О, всеславный страстотерпче, достохвальный угодниче Христов, Церкви Православныя поборниче, новомучениче и целителю святый Евгение! Преклоньше колена молим тя: призри на ны, грешныя, к заступлению твоему прибегающия, услыши сие малое моление наше и теплым твоим предстательством умоли Всемилосердного Бога, Ему же ныне предстоиши со Ангелы и всеми святыми, да сохранит нас в единении Православныя Церкви и утвердит в сердцах наших живый дух правыя веры и благочестия, и избавит нас от всякого искушения и прелести бесовския. По велицей любви твоей, еюже ближния твоя возлюбил еси, испроси у всещедрого Бога Отечеству Твоему (и нашему купно), мир и благоустроение; всем же нам, недостойным, усердно к тебе прибегающим, богоугодное и безмятежное житие и добрую христианскую кончину, тайн Божиих причастною. О, святый заступниче наш не остави нас, слабых и безпомощных, молимся за ны ко Господу и Спасу Нашему Иисусу Христу, да дарует Он, Всещедрый и Премилосердный Господь наш, вся, яже к пользе временней и вечней полезная и потребная; да не воздаст нам по делом нашим, но по неизреченному человеколюбию своему простит нам грехи и согрешения наша, да избавят ны от всякия нужды и печали, скорби и болезни; да ниспошлет нам благое намерение и силу подвизатися во исправлении жития нашего, и в будущем веце да сподобит нас внити в Царствие Небесное и славити купно с тобою Всесвятое Имя Отца и Сына и Святаго Духа во веки веков. Аминь.

3 февраля 2016 года лейб-медик царя-страстотерпца Николая II и его семьи Евгений Боткин прославлен в лике святых Архиерейским Собором Русской Церкви как праведный страстотерпец .

Евгений Боткин почитается как святой врач, исполнивший самое высшее предназначение по отношению к своим пациентам, отдавший им все свои силы и саму жизнь…

В ссылке

В 1917 году жителям Тобольска необычайно повезло. У них появился свой врач: не только столичного образования и воспитания, но и всегда, в любую минуту готовый прийти больным на помощь, к тому же безвозмездно. Сибиряки посылали за доктором сани, конные упряжки, а то и полный выезд: шутка ли, личный врач самого императора и его семьи! Бывало, правда, что у больных не находилось транспорта: тогда доктор в генеральской шинели со споротыми знаками отличия перебирался через улицу, увязая по пояс в снегу, и все-таки оказывался у постели страждущего.

Лечил он лучше местных врачей, а платы за лечение не брал. Но сердобольные крестьянки совали ему то туесок с яичками, то пласт сала, то мешок кедровых орехов или жбанчик меда. С подарками доктор возвращался в губернаторский дом. Там новая власть дер-жала под стражей отрекшегося от престола государя с семьей. Двое детей доктора тоже томились в заключении и были такие же бледные и прозрачные, как четыре великие княжны и маленький цесаревич Алексей. Проходя мимо дома, где содержалась царская семья, многие крестьяне становились на колени, клали земные поклоны, скорбно крестились, как на икону.

Выбор императрицы

Среди детей знаменитого Сергея Петровича Боткина, основателя нескольких крупных направлений в медицине, лейб-медика двух российских самодер-жцев, младший сын Евгений ничем особенным, казалось, не блистал. Он мало общался со своим прославленным отцом, но пошел по его стопам, как и старший брат, ставший профессором Медико-хирургической академии. Евгений достойно окончил медицинский факультет, защитил докторскую диссертацию по свойствам крови, женился и добровольцем отправился на Русско-японскую войну. Это был его первый опыт военно-полевой терапии, первое столкновение с жестокой реальностью. Потрясенный увиденным, он писал жене подробные письма, которые позже были опубликованы как «Записки о русско-японской войне».

На это произведение обратила внимание императрица Александра Федоровна. Боткину была пожалована аудиенция. Никто не знает, о чем говорила наедине августейшая особа, страдающая не только от хрупкости своего здоровья, но более всего - от тщательно скрываемой неизлечимой болезни сына, наследника русского престола.

После встречи Евгению Сергеевичу было предложено занять должность царского лейб-медика. Возможно, сыграли роль его работы по изучению крови, но, скорее всего, императрица угадала в нем знающего, ответственного и самоотверженного человека.

В центре справа налево Е. С. Боткин, В. И. Гедройц, С. Н. Вильчиковский. На переднем плане императрица Александра Фёдоровна с великими княжнами Татьяной и Ольгой

Для себя - ничего

Именно так объяснял Евгений Боткин своим детям изменения в их жизни: несмотря на то, что семья доктора переехала в прекрасный коттедж, поступила на казенное обеспечение, могла участвовать в дворцовых мероприятиях, он сам себе уже не принадлежал. Несмотря на то, что его жена вскоре покинула семью, все дети выразили желание остаться с отцом. Но он виделся с ними редко, сопровождая царскую семью на лечение, отдых, в дипломатических поездках. Дочь Евгения Боткина Татьяна в 14 лет стала хозяйкой в доме и управляла расходами, выдавая средства на покупку обмундирования и обуви старшим братьям. Но никакие отлучки, никакие тяготы нового образа жизни не могли разрушить те теплые и доверительные отношения, которые связывали детей и отца. Татьяна называла его «неоцененный папочка» и впоследствии добровольно последовала за ним в ссылку, считая, что у нее есть только один долг - быть рядом с отцом и делать то, что ему понадобится. Так же нежно, почти по-родственному относились к Евгению Сергеевичу и царские дети. В воспоминаниях Татьяны Боткиной содержится рассказ о том, как великие княжны сливали ему из кувшина воду, когда он лежал с больной ногой и не мог встать, чтобы вымыть руки перед осмотром пациентки.

Многие однокурсники и родственники завидовали Боткину, не понимая, как непроста его жизнь на этом высоком посту. Известно, что Боткин резко отрицательно относился к личности Распутина и даже отказался принять его больного у себя дома (но сам съездил к нему оказать помощь). Татьяна Боткина считала, что улучшение здоровья наследника при посещении «старца» наступало как раз тогда, когда Евгений Сергеевич уже провел лечебные мероприятия, укрепившие здоровье мальчика, а Распутин приписывал этот результат себе.

Лейб-медик Е.С. Боткин с дочерью Татьяной и сыном Глебом. Тобольск. 1918 г.

Последние слова

Когда государю предложили выбрать себе небольшую свиту для сопровождения его в ссылку, из указанных им генералов согласился только один. К счастью, нашлись верные слуги среди других, и они последовали за царской семьей в Сибирь, а некоторые и приняли мученическую смерть вместе с последними Романовыми. Среди них был Евгений Сергеевич Боткин. Для этого лейб-медика не было вопроса выбора своей судьбы - он его сделал давно. В глухие месяцы под арестом Боткин не только лечил, укреплял, духовно поддерживал своих пациентов, но и выполнял роль домашнего учителя - царственные супруги решили, что образование детей не должно прерываться, и все заключенные занимались с ними по какому-нибудь предмету.

Его собственные младшие дети Татьяна и Глеб жили неподалеку в съемном доме. Великие княжны и императрица Александра Федоровна посылали открытки, записки, маленькие подарочки, сделанные своими руками, чтобы скрасить трудную жизнь этих ребят, по собственному желанию последовавших в ссылку за отцом. С «папочкой» дети могли видеться всего несколько часов в день. Но и от того времени, когда его отпускали из-под ареста, Боткин выкраивал возможность посетить больных сибиряков и радовался внезапно открывшейся возможности широкой практики.

В Екатеринбург, где состоялась казнь, Татьяну и Глеба не пустили, они остались в Тобольске. Долго ничего не слышали об отце, а узнав, не могли поверить.

Екатерина Каликинская